К счастью, Адель Фарли была на редкость спокойной – покончив с чаем, она снова принялась за газету. Боязнь, что Адам разозлится, если она будет вести себя за ужином не так, как положено, заставила ее подавить свой порыв и не посылать за Мергатройдом, чтобы он принес ей виски – единственную вещь, которая теперь была в состоянии заглушить боль.
Искать забвения в алкоголе она начала лишь в прошлом году, и привычка не стала настолько сильной, чтобы Адель не могла отказаться от спиртного, когда того требовали обстоятельства. Алкоголь еще не пропитал ее организм, и законченной алкоголичкой она пока не сделалась. Вот и сегодня, в преддверии предстоящего ужина, она весь день успешно противостояла искушению напиться, оставаясь в постели. Пусть подобное поведение было трусливым, но свои плоды оно тем не менее приносило. К тому же Адель не вполне отдавала себе отчет в том, насколько она измотана, – большую часть времени она продремала, впав в какое-то сонное оцепенение. Проснувшись, она на самом деле почувствовала себя значительно лучше. Главное, однако, заключалось в том, что, к своему большому удивлению, Адель обнаружила: многие из ее прежних тревог исчезли и больше ее не мучают.
Все свое внимание она сосредоточила теперь на чтении газеты: то была еще одна уловка, призванная переключить ее мысли, заставить себя не думать ни о выпивке, ни о предстоящей вечером церемонии, которая так ее страшила. Перевернув несколько страниц, Адель начала просматривать раздел „Из жизни двора”, где печатались новости из Букингемского дворца. Ее серебристого оттенка глаза скользили по мелкому шрифту заметок, из которых она узнала, к примеру, что короля Эдуарда посетили вчера послы России и Франции; что маркизу Лондондеррийскому была дана аудиенция после заседания совета, а королева и принцесса Виктория посетили выставку живописи. Не слишком-то захватывающе! Адель, скучая, долистала номер до последней страницы, где ее взгляд случайно натолкнулся на новости с Брэдфордской биржи. Вот интересно! Это подумать только, сообщения о конъюнктуре на рынке шерсти. Она поспешно продолжила чтение о шерсти она и так знала предостаточно, чтобы не нуждаться в новой информации до конца своих дней.
После этого на глаза ей попалась реклама эля – “Джон Смит” и „Тэдкастер”. С эля ее мысль сразу переметнулась на виски – во рту тотчас же пересохло. Она облизала губы и, занервничав, снова начала листать страницы газеты. Сложив ее вдвое, Адель принялась бегло знакомиться с длиннющей статьей, посвященной описанию охоты лорда Фритцуильяма в Клифтоне возле Донкастера. Надо было постараться сконцентрировать на ней все свое внимание без остатка, чтобы не видеть перед глазами рюмки с восхитительной янтарной жидкостью. Рюмки, нагло влезшей на самую середину газетной страницы и не желавшей оттуда удаляться ни при каких условиях.
В этот момент тишину в комнате буквально взорвали ворвавшиеся снаружи звуки цокающих копыт, лошадиного ржания и возбужденных людских голосов. Вместе с тишиной ушел и господствовавший в спальне дух умиротворения.
– Да что же это такое у нас стряслось? – воскликнула Адель. – Откуда взялся весь этот шум и гам?
В глазах своей госпожи Эмма увидела величайшее недоумение, разгоравшееся по мере того, как голоса делались все более громкими и сердитыми.
Девушка в ответ покачала головой и пожала плечами: она и сама не могла понять, в чем дело. Отложив шитье, которым до сих пор занималась, она бросилась к окну, раздвинула белые занавеси и выглянула во двор.
– О, это ваши дети, мэм, – тихо проговорила она, прикусив губу и повернувшись к миссис Фарли. – Джеральд чем-то недоволен и кричит на Эдвина.
Эмма заколебалась, не зная, надо ли продолжать, но, увидев выжидающий взгляд Адели, решилась.
– О, миссис Фарли, мне кажется, Эдвин плачет. Бедный мальчик!
– Эдвин! – вскрикнула Адель, оттолкнув от себя поднос с такой силой, что Эмма подумала: сейчас что-нибудь обязательно упадет и разобьется.
Между тем Адель спрыгнула с кровати и метнулась к окну, подобно валькирии – с распущенными волосами, струившимися ей вслед. Движения ее были столь порывистыми, что Эмма, не привыкшая к подобной прыти своей госпожи, отступила в сторону, когда та подлетела к окну и раздернула кружевные занавеси одним резким рывком.
То, что она увидала, выглянув в окно, заставило ее горло судорожно сжаться. Лицо Адели сразу сделалось мертвенно-бледным.
Оба юноши еще оставались в седле после верховой езды, и старший, Джеральд, с раскрасневшимся от езды и гнева заплывшим лицом, орал на младшего, Эдвина. Утирая слезы, тот тем не менее пытался мужественно защищаться от нападок, которые обрушивал на него брат. Адель распахнула окно, чтобы прикрикнуть на Джеральда. Но тут он, не слезая с лошади, приблизился к Эдвину – и Адель, вся съежившись, затаила дыхание. Джеральд между тем с силой поддал носком сапога под брюхо гнедому жеребцу по кличке Рассвет, на котором сидел Эдвин. От неожиданного удара лошадь в испуге взвилась на дыбы с раздутыми ноздрями и резко скакнула перед. Юноша наверняка свалился бы на булыжник двора, не будь он столь же искусным наездником, как его отец. В этой ситуации Эдвин не потерял присутствия духа, а заодно и седла (!) и сумел успокоить лошадь.
Адель пришла в ужас, что ее сын мог разбиться из-за злобной выходки брата, – ее всю стало трясти, в горле застрял ком. Внезапно страх сменился яростью. Уже давно Адель призналась себе, что боится Джеральда. В ее глазах он был олицетворением грубой силы. Но сейчас тревога за Эдвина и охватившая ее безудержная ярость напрочь смели этот живший в ней и зачастую парализовавший ее волю страх.
Неожиданно во дворе наступила мертвая тишина. Джеральда, судя по выражению его лица, нисколько не огорчило все происшедшее – он даже ухмылялся, находя его забавным. Эдвин тыльной стороной ладони стирал со щек следы слез. Воспользовавшись затишьем, Адель высунулась из окна и грозно (Эмма ни разу не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном) крикнула:
– Что там у вас стряслось, Джеральд? Почему поднялся весь этот ужасный шум? Кто дал тебе право так безобразно себя вести? Я запрещаю тебе это!
Взглянув вверх, Джеральд от неожиданности заморгал глазами: меньше всего он рассчитывал увидеть в окне свою мать, да к тому же разговаривавшую с ним столь решительно. Всю жизнь, сколько он себя помнил, Джеральд презирал мать, привыкнув считать ее глупой и тщеславной, а у нее за спиной подсмеиваться над нею.
После ее внезапного окрика Джеральд заерзал в седле, прокашлялся и громко сказал:
– Да ничего особенного не произошло, мама. Твой дорогой сынуля вполне в состоянии сам о себе позаботиться, хотя ты и балуешь его как маленького. – В его голосе явно прозвучало презрение. – Так что ты можешь ни о чем не беспокоиться и продолжать спать, мама. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся, и судьи нам не нужны.