Читать интересную книгу Кола - Борис Поляков

– Ну, сирена! – сказал с досадою благочинный.

– Чего? – не понял Герасимов.

– Дева сказочная такая, полуптица-полудева. Так сладко пела, что человека околдовывала и он, слушая, погибал.

– Давайте все-таки дочитаем, – сказал Шешелов. – Там серьезного больше, чем кажется.

«5. В настоящее время, – продолжил Герасимов, – не предоставляется возможности в город Колу отправить пушек и воинской команды вдобавок тамошней инвалидной команде, но за всем тем я уверен, что кольские горожане с таким молодцом, как капитан Пушкарев, который к ним посылается, сделают чудеса и непременно разугомонят неприятеля, который осмелится к ним показаться.

Причем не могу умолчать, что мне весьма неприятно то, что из города Колы часто получаю пустые ябеды и беспрерывно слышу о ссорах там бывающих: в настоящее время жители города Колы должны жить по-братски, как истинные сыны Отечества и единодушно должны стараться нанести вред неприятелю, который осмелится сделать на них нападение.

Военный губернатор вице-адмирал Бойль.

Скрепил: Правитель канцелярии Логовский».

Герасимов отложил письмо, снял очки и устало потер глаза. Все молчали. Благочинный вернулся за стол, погодя сказал:

– Не простил губернатор письмо от второго марта. Я как чувствовал тогда.

Ясно было, не простил губернатор Шешелову, но благочинный будто хотел сказать: нам.

– Не простил, – Шешелов благодарно поднял на него глаза.

– Вы ведь просили тогда себе предписание?

– Да.

– И про норвегов ему писали?

– Писал.

– И он все-таки капитана, а не солдат шлет? Чтобы вас от защиты города отодвинуть? – В голосе благочинного была горечь.

– Я это тоже уразумел, – пробурчал Шешелов. – Но не в том суть.

Герасимов спрятал очки в футляр, сказал Шешелову:

– Два пуда пороху на сто ружей. Без солдат и пушек. Какая же это защита города?

– Из ста присланных пятнадцать ружей я отобрал для стрельбы непригодных. Капитан говорит – о них губернатору он докладывал.

– И велели везти?

– Привезли, – хмыкнул Шешелов.

– Чудеса.

– Это же издевательство! – благочинный смотрел на Герасимова, словно искал поддержки.

Шешелов не хотел говорить и думать про умысел. Это только начни. Зароятся мысли, самому страшно станет.

– Капитан, отдавая письмо, сказал: там ласково все написано.

– Верно, – кивнул Герасимов. – Написано гладко, ласково.

– Думаю, умысла нет. Губернатор хихикал, наверное, и потирал руки, когда отправлял обоз. Обычная дурость.

– Не думаете вы так, Иван Алексеич, – благочинный строго смотрел на Шешелова. Он проницательнее, конечно. Привычка копаться у людей в душах. Шешелов выдержал его взгляд.

– Про капитана – правда.

– А где он сейчас? – спросил Герасимов.

– В моем кабинете. Пьяный спит.

– С чего так?

– Говорит – подыхать послан. От этого, может.

– Так и сказал?

– Так. Пьяный, правда, был сильно.

– Неприятное чувство.

– Ага. – Все неприятным было. Вспомнилось, как за этим столом сидел первый раз. Они тогда предсказали ему войну. А он распинался и уверял их про помощь губернии, про то, что сам туда писать станет. Написал... Вот итог. Но что же худого он сделал своим письмом? Не о себе забота. Хотел как лучше. Губернатор свой зад не думал еще чесать, когда Шешелов о войне ему написал. Может, князю пожаловаться? Он тогда говорил ведь: «Не надо гнушаться даже мер тиранических, если касается интересов государя...»

– Трудно как все, – вздохнул Герасимов.

Шешелов оторвался от своих мыслей.

– Трудно. Какая-то горькая полоса. Невольно в судьбу поверишь.

– Тяжелая доля идет на город. На нас всех идет.

– А вам не хочется теперь что-нибудь для себя предпринять, Иван Алексеич?

– Не понял вас, – Шешелов удивленно взглянул на благочинного.

– Может, вам самое время сейчас в Санкт-Петербург уехать. И губернатор будет доволен, и спокойнее там.

– Не надо меня проверять, – усмехнулся печально Шешелов. – Уезжать я не думаю. – И признался покаянно: – Просто я растерялся. Выхода не вижу.

– Растеряешься, – сочувственно отозвался Герасимов. – Вся история Колы возвращается на круги своя. Всегда против врагов без помощи.

– Случалось и хуже, чем у нас нынче. Правда, хуже, чем в восемьсот девятом, никогда не было. – Благочинный повернулся к Шешелову. – Капитана лучше под вашей опекой держать бы. Тогда глупого шага с его стороны не будет.

Глупый шаг был городничим в Коле сделан в тысяча восемьсот девятом году. Подал англичанам шпагу, сдал город. Благочинный это в виду имеет. И он прав: мысли у Пушкарева, прямо сказать... Хорошо бы, конечно, поступки его направлять. Но капитан своенравен, занозист, самолюбив. Как к нему подступиться?

– Надежда, если придут враги, только на вас, Иван Алексеич.

– На меня?

– На вас. И воевали вы в прошлом, знаете ремесло это. – У благочинного взгляд строгий. – И власть городская у вас в руках.

– Не военная.

– А что бы вы сделали нынче на месте этого капитана? – спросил Герасимов.

Шешелов достал, наконец, трубку, набивал ее табаком. «А действительно – что?»

– Не знаю, что можно сделать без войска, без пушек, – Шешелов чуть подумал. Город будто заранее обречен. Надежда на себя только. Что бы он сделал? – Может, ученье инвалидным устроил бы. Сам осмотрел окрестности. Возможный план отражения от нападения составил. Милицию, разумеется, постарался набрать бы. Ружья роздал им. Стрельбы учебные провел с ними.

– Вот все это и скажите своему гостю.

«Это только отсрочка во времени. На случай, если придут соседи. У них, наверно, тоже оружие не из лучших. А если британцы? Французы?» И сказал Герасимову:

– Я попробую поговорить с ним.

– Поговорите. А ружья негодные нельзя починить в Коле?

– Нет, нельзя, – Шешелов встал, прикурил трубку. – Меня подмывает вернуть их опять в губернию. Составить акт о негодности и послать. В канцелярии акт пройдет регистрацию. А копию в Санкт-Петербург направить. Пусть губернатор почешет задницу.

– И при случае вам воздаст, – сказал благочинный.

– Не советуете?

– Нет, отчего же? Пусть пилюлю проглотит. – И показал на письмо. – Видели, как про пустые ябеды он хорошо пишет? Ни вашу, ни исправника жалобу он не стал рассматривать. Клевать себя лишний раз тоже не следует разрешать.

Да, это хорошее место в письме. Шешелова оно порадовало. Губернатору надоели пустые ябеды. Пусть бы и исправнику написал это. Тот поскромнее стал бы. И подсел к благочинному, невесело усмехнулся:

– По вашему научению.

– А у вас свой порох есть? Сколько? – спросил Герасимов.

– Зарядов на восемь, пушечный. Как горох, крупный. Да что проку в нем? Пушек все одно нет.

– Да... я про стрельбы учебные.

– Я понял, – кивнул ему Шешелов. – Но пороху нет для этого.

Герасимов больше не спрашивал ничего. И благочинный молчал. Поставил локти на стол, чего с ним ранее не случалось, подпер ладонями щеки, смотрел невидяще перед собой. Они, наверное, позабыли, сколько молчание длилось. Да и что сказать можно? Исчерпан разговор. Увиделось только: лица его друзей другими были, когда он сюда пришел. Теперь смех исчез, черты проступили на лицах резче. И будто со стороны увидел себя и их: старые они тут все. И беспомощные совсем.

Благочинный отнял от лица руки, вставая, тихо заговорил:

— Духом-то мы того, поослабли.

– И правда, как на поминках. – Шешелов не знал, как утешить своих друзей. И его усмешка горькою показалась.

– Идемте, Иван Алексеич. Поутру служба, – голос благочинного крепнуть стал. – Тут не помощь дали нам, а от отечества оттолкнули. Захотели лишить тем самым радости нас, рода. Губернатор-то, яко змий отечеством обернулся. Но не он наш род. И не он отечество. Идемте. Утро мудренее вечера.

«Верно, – думал Шешелов, надевая шинель, – хоть как обернись губернатор – не он отечество, Русь. Родство мы сами. И испытание на нас пало. Могло на кого-то другого, из русского рода. И он нес бы крест. И нам надо нести. А утро и вправду – мудренее вечера».

72

В блошнице по ночам тихо, даже на уши давит. Если под полом мыши завозятся, внезапный их писк, как крик, пугает. И когда дом оседает от старости, тоже в темноте жутко – потрескивает ли в стенах, или, словно кто-то крадется ощупью, половица вдруг заскрипит тягуче, даже мурашки по спине выступят.

Дядя Максим говорил днем:

– Нет, Андрейка, это не дом виноват. Души замученных без покаянья приходят в подызбицу. О кончине своей безвременной, о земной жизни плачут. Ты не бойся их. Они зла никому не делают.

А Андрей первые ночи от страха не мог уснуть. Все казалось: вправду голоса бродят стонами в половицах, маются на крюках подвешенные, плачут в стенах.