от этого плана отказаться, это была его тайна. Меньше всего, разумеется, можно предположить, что он действовал по гуманным соображениям. Азеф и гуманность!
Другие товарищи мне передавали, будто Азеф потребовал, чтобы одним из таких самовзрывающихся террористов был он сам. Организация на это не пошла, все единодушно заявили протест: организация не имеет права жертвовать своим главой! Вероятно, именно на это и рассчитывал Азеф. Он был против этого плана и сделал свое предложение, зная, что оно не будет принято. Разумеется, взрывать себя он не имел ни малейшего желания… Товарищи же увидели в его заявлении большую моральную чуткость со стороны Азефа, и в результате всего этого эпизода моральный авторитет Азефа вырос.
Так умело и ловко играл провокатор на психологии Боевой организации!
В Гельсингфорсе иногда случайно собирались сразу по несколько боевиков. Это для всех нас каждый раз было большим праздником. Трудно умирать солдату в траншее под обстрелом неприятеля, но гораздо труднее умирать террористу. В траншее рядом всегда имеются товарищи, всегда есть с кем поделиться как опасениями, так и надеждами, переброситься шуткой, которая всегда, даже в страшную и трудную минуту, подымает настроение, наконец, даже самая смерть легче, когда рядом с умирающим стоит товарищ, с которым до последнего мгновения можно обменяться словом.
«На миру и смерть красна», – говорит пословица. Террорист с момента своего выступления и затем до последней своей минуты, когда роковая петля уже стянет шею, – одинок. Он одинок в тюрьме, одинок в суде среди врагов, одинок в руках палача – нигде ни одного дружеского взгляда! Силы и мужества террористу требуется во много раз больше, чем солдату на поле битвы. Вот почему мы все так радовались, когда судьба сводила нас вместе.
И мы все были еще так молоды! Для каждого из нас товарищ по делу, по организации был как брат. Вокруг нас весь мир, вся жизнь были как замкнутое стальное кольцо – мы были внутри его, от всех отрезанные, от всего добровольно отказавшиеся. И каким счастьем для нас было, когда мы могли собраться вместе! Обычно мы вместе обедали в одном из лучших отелей Гельсингфорса – «Кемп» на Эспланаде, недалеко от памятника поэту Рунебергу (этот отель, кстати сказать, существует и теперь – во время советско-финской войны 1939–1940 годов, когда я там был, в отеле «Кемп» был «главный штаб» иностранных журналистов). Сколько веселья было на этих совместных обедах, сколько шуток и рассказов из недавно пережитого! И каждому было что рассказать. Кто из посторонних мог подумать, что все в этой компании веселой и как будто беззаботной молодежи – morituri, то есть обреченные люди, которые должны скоро умереть?.. Мы просиживали за обедом часами.
И всегда в центре веселья, центром нашего общего внимания был Борис Савинков, или Павел Иванович, как мы все его тогда звали. Я не знал в жизни человека, который обладал бы таким талантом, таким даром привлекать к себе сердца окружающих, как он. Где бы он ни был, кто бы с ним ни был – он всегда и везде был в центре. Все с наслаждением и радостью слушали его проникнутые юмором рассказы. А рассказчик он был изумительный, и рассказать ему было что – ни у кого из нас тогда не было в жизни столько приключений, сколько их было у этого человека. И сколько в нем было талантов!
Как-то, помню, один из товарищей предложил за обедом, чтобы каждый из нас написал до десерта стихотворение – на любую тему. Выигравший получает добавочную порцию коньяка.
– Это очень легко. Я, господа, берусь написать три! – заявил Савинков.
Мы отнеслись к этому недоверчиво. И все горячо приступили к состязанию.
Савинков, действительно, сдержал свое слово и даже больше того. Он написал одно стихотворение лирического характера, одно общественное и одно, самое легкое, как он потом признался, декадентское.
– Общественное, – заявил Савинков, – я напишу не выше тех требований, которые предъявляет к своим сотрудникам редакция «Революционной России» (партийный орган, выходивший в Женеве, к литературным достоинствам которого Савинков относился очень критически).
Я до сих пор помню несколько строк из лирического стихотворения Савинкова. Оно посвящалось «Герою».
Он вынес годы испытаний, Тоску и скуку голых стен, Незабываемых страданий Был полон сон, был полон плен…
– Обратите внимание, – говорил Савинков, – мое первое стихотворение было готово еще перед рыбой, второе – перед жарким, а третье – перед сладким. И кроме того, вы же еще поручили мне делать заказы кельнеру, что очень мешало моему поэтическому вдохновению.
Конечно, он был единогласно признан победителем и получил честно заработанную им добавочную порцию коньяка за наш счет.
Интересно, между прочим, отметить, что никогда на этих дружеских встречах не бывало Азефа…
Как-то поздно вечером – начинались уже светлые северные весенние ночи – мы втроем, Гоц, Савинков и я, шли по засыпавшему уже Гельсингфорсу. Мы медленно поднимались от гавани на горку, с которой был виден весь город, а вдали можно было даже различить неясные морские тени Свеаборга.
– Борис, – спросил Савинкова Гоц, – скажите, во имя чего вы живете? Что является стимулом вашей революционной деятельности?
– Чувство товарищества. Любовь и уважение к товарищам по делу. Все, что товарищи потребуют, должно быть выполнено, – ответил, не задумываясь, Савинков.
Ясно было, что этот вопрос не застал его врасплох – он, наверное, часто сам задавал его себе и давно имел на него готовый ответ.
Мы с Абрамом переглянулись. В партии было принято считать Савинкова человеком, лишь ищущим острых впечатлений жизни, некоторые называли его «спортсменом революции», «кавалергардом революции» (так, между прочим, называла его А.Н. Чернова, урожденная Слетова, первая жена В.М. Чернова), считали его чуть ли не бретером, который любит рисковать своей жизнью.
Савинков рядился порой в тогу мистика, любил декламировать «под Сологуба» декадентские непонятные стихи, утверждал, что морали нет, есть только красота; а красота состоит в свободном развитии человеческой личности, в беспрерывном