Два аниматора. – Значит, приятель Нико, сноходец, он тебя выпустил?
– С твоей помощью. – Далтон посмотрел на нее тяжело, укоризненно, твердо и с горечью. – Мне нельзя было знать о нем. Атлас запечатал его, отгородил от меня, но чем чаще ты к нему проникала, тем сильнее он становился.
– Ты же о себе говоришь, Далтон. – Как можно постоянно забывать о таком? Это же абсурдно. Париса и прежде знавала безответственных мужчин, не признающих вины, но буквально персонифицировать свою слабость… это уже через край. – Ты сам меня впустил. Доверился мне…
– Я ошибся, – холодно согласился Далтон. – Ты должна меня послушать, Париса: надо это прекратить. Если я хочу закончить начатое, то больше не лезь ко мне.
– Не лезть к тебе, – повторила она. – К тебе – это к тому, который заперт у тебя же в голове?
В ответ Далтон снисходительно скривился.
– Ко мне – и точка. – Пауза. – К любому мне.
Париса подавила смешок, резко втянув воздух.
– Понятно. – Значит, он решил с ней порвать? Вот истеричка. Теперь-то ясно, откуда такие робость и нерешительность, взгляды украдкой и экивоки. – Я так понимаю, ты бросаешь меня?
– Когда-нибудь это должно было закончиться. Ты все равно собиралась уйти.
– Далтон, – даже он должен был понимать, насколько глупо это звучит, – ты снова сам себя запер и думаешь, что это навсегда? – Другая личность заявляла, что больше ему не поддастся и его подлинная, настоящая суть в конце концов выйдет.
– У меня осталось мало времени, но я уже близок к победе, – сказал Далтон. – Слишком близок, чтобы сдаваться. Атлас поместил его назад, и теперь…
– И теперь ты работаешь наперегонки со временем. – Как же это все глупо, невыполнимо. – Далтон, – в отчаянии проговорила Париса, – разве ты не понимаешь, как работает твой разум? – Если не знает Далтон, то Атлас-то должен знать. Уж он-то обязан понимать природу ума. Душа – это нечто врожденное, практически непознаваемое. Ее нельзя просто вынуть и разделить. Это против природы личности, человечности, и неважно, насколько одарен медит, который берется за такое.
– Неважно, – сказал Далтон. – Я доверяю Атласу.
А, так он еще и болван. Отлично.
– Дело не в доверии, дело в том…
– Париса, если ты меня любила, прекрати.
Примерно в этот момент Парису передернуло от дежурного омерзения. Воспоминания, такие навязчивые, имели резкий, едкий привкус. Ужасно. Парису все еще коробило от неискренности в тот момент, когда она осознала, насколько непохожи они с Далтоном. Она извинилась, а он обещал не думать о ней плохо. Но притворная романтика увядала, стоило прозвучать неизбежному упреку:
– Ты вообще способна любить?
Абсурдно же. Как он представлял себе эту любовь? Как страдание? Неужели все о ней так и думают? Мол, если на душе не болит и не щемит, то любви нет и не было? Как того дерева, которое упало в лесу, но никто этого не слышал?
Впрочем, не первый раз Парису обвиняли в недостатке чего-то. Словно она – какая-нибудь пустая ваза. Любить она умела, и еще как. Будь она и правда непробиваемой, неуязвимой для ран, то откуда тогда у нее в душе такие дыры? Оттуда, что для себя она разделяла любовь, секс, вожделение и привязанность, ведь все это – разные вещи (какие-то она хотела и принимала, в каких-то просто нуждалась, а прочие с чистой совестью отметала). Любовь – не всегда боль, но обязательно разочарование. Сестра Мехр наказывала молчанием, брат Амин предал, а стоило слегка оступиться, проявить милость к сноходцу, которого она прежде не видела и который, оказавшись на волосок от смерти, вспомнил Нико де Варону, – и это обернулось нефиговой такой катастрофой.
И потом, не Париса искала Далтона. Он ее не хочет? Ну и ладно, она же не мазохист и, вопреки распространенному мнению, не садист. Она никого не преследовала.
Далтон сам, раз за разом прибегал к ней, потому что другая его часть, та, которая сидела в голове, права. Какая бы магия ни держала его взаперти десять лет до прибытия Парисы, она не могла оставаться незыблемой. Повторно сотворить такие монументальные, практически невозможные чары с успехом не вышло бы.
Устав от попыток заснуть, Париса выбралась из постели и тихонько вышла в коридор, где провела по стене ладонью, ища один конкретный пульс.
И не удивилась, отыскав Атласа у себя в кабинете, где тот сидел, схватившись за голову.
– Прошу тебя, – сказал он, не поднимая взгляда. – Избавь меня на сегодня от своих тирад.
Париса взмахом руки притворила за собой дверь и села напротив.
– Голова разболелась?
– Всегда болит. – Какая необычайная искренность. Жаль, что ей, по большому счету, плевать.
– Могли бы и сказать, – произнесла Париса, задирая к нему на стол босые ноги, которые он тут же смахнул. – Я бы оставила его в покое, если бы…
– Если бы – что? Если бы узнала, что изолированная часть сознания действует самостоятельно внутри его мозга? – Атлас недоверчиво посмотрел на нее. – Я тебя умоляю. Если на то пошло, мне при всем желании не удалось бы сделать так, чтобы он наскучил тебе поскорее.
А в этом был какой-то смысл.
– Как вы все провернули? – с искренним любопытством спросила Париса.
– У каждого ума своя структура. – Еще один многозначительный взгляд. – Ты знаешь это.
– Вы построили для него тот замок?
– Боже мой, нет. Я упрятал его в ящик. В замок он переселился сам. – Атлас устало вздохнул и откинулся на спинку кресла, а Париса припомнила, как время от времени в интерьере мысленной тюрьмы Далтона глюки искривляли каменную кладку, обнажая под ней блестящий металл. – У него было почти десять лет. Я воспринял это как добрый знак, подумал: раз уж он этим занялся, то ему по-настоящему скучно и одиноко.
– Каким он был прежде? – Она давно пыталась вообразить, каким был Далтон, которого она так и не встретила.
– От тебя не сильно отличался. – Атлас обратил на нее изучающий взгляд. – Он был личностью, а каждая личность сложна.
– Занятно слышать это от того, кто собирает таланты.
– Я тебя не собирал. Я тебя выбрал.
Разницы Париса не видела, но ей было все равно.
– Ну а что же сподвигло вас выносить этот небольшой план? Некая безумная потребность править миром?
– Править – нет. Понять его – да.
– А как же исследования Далтона о… сотворении? Не в них ли дело?
– Не совсем. – Париса выгнула бровь, и Атлас признался: – Ну хорошо, в сущности – да. И все же я не тиран, каким ты меня считаешь.
– Просто не могу вообразить, на что еще нужно исследование о сотворении мира, – ответила Париса, презрительно и совсем не по-дамски