тоже. Поляки, как и затронутая мятежами Европа, тоже выбрали этот путь.
О смысле людских пороков
Офицер Главного штаба в заиндевевших санях со снежными комьями на полозьях нетерпеливо сбросил с плеч попону и, не обращая внимания на свиту, толпой стоявшую у парадного, стремительно вошел в дом. Недоумение еще не рассеялось, как на крыльце появился адъютант и бесстрастным голосом, как это обычно делают при чрезвычайных обстоятельствах люди, имеющие доступ к чрезвычайной секретности, сообщил:
– Господа! Его превосходительство распорядились полковым командирам, батальонным и ротным прибыть к шести часам…Велено не задерживаться.
В этот день из Петербурга в Тверь была доставлена депеша с приказом начальнику 1-й Уланской дивизии генерал-лейтенанту князю Хилкову подготовить дивизию к походу и выступить на Витебск – Вильно – Гродно. На сборы давалась неделя.
Вместе с официальными бумагами штабной офицер привез и любопытное свидетельство о разговоре Императора Николая I с гвардейцами в Инженерном замке, где офицер сам присутствовал. Император собрал гвардейцев в связи с Варшавским бунтом. Сообщение о происходящем в Царстве Польском офицеры встретили с негодованием и возмущением. Но Николай I эту горячность гвардейской молодежи остудил. Он просил офицерство не ненавидеть поляков: они, мол, наши братья, а в мятеже виновны злонамеренные люди.
Следующим днем началась работа с неурочными часами и ночными бдениями. Все, начиная от полковых командиров, батальонных, ротных, и кончая рядовыми, готовили снаряжение, обмундирование, ходовую часть, проверяли оружие, запасали провиант и фураж. Корнету Ла Гранжу эти хлопоты были не просто внове, – это была совершенно иная жизнь, которой он до этого не знал и в которой все должно быть совершенно добротно сделано и рассчитано до всякой мелочи. «Пансионский дядька за мной там ходить не будет», – думал Людвиг, наблюдая, как старослужащие собирают ранцы, подшивают шинели, чинят обувь, как снуют по деревням фуражиры, как досконально осматривают обмундирование фельдфебели.
– Лучше перекланяться, чем недокланяться, – без конца повторял генерал Хилков, проверяя подготовку к походу. В казарме он появлялся ни свет ни заря, так, чтобы низшие офицерские чины не успели залатать прорехи.
Утром в день выхода князь Хилков перед строем зачитал царский Манифест. Плотный, но не потерявший юношеской стройности, с завидными гусарскими усами и седеющими бакенбардами, в новом мундире с густыми золотыми эполетами, он был строгим и в то же время праздничным. Боевой генерал понимал, что выходить в дорогу, идти в дело с неопределенностью в душе, с тревожными мыслями отряд не должен. Его сейчас занимали именно эти интересы. И оттого он с ударением произнес слова царского Манифеста о том, что к полякам надо проявить правосудие без мщения, непоколебимость в борьбе за честь и пользу государства, без ненависти к ослепленным противникам…
Помолчал, осматривая строй, обвел взглядом самые дальние шеренги, будто выискивая очень важное и необходимое ему в этот момент, и чуть дрогнувшим голосом сказал:
– Не посрамим Отечество…
И широко, размашисто перекрестился, как бы осеняя и все войско:
– Будем молиться, что с Божьей помощью все уладится.
Людвиг с какой-то верой в добрый и счастливый исход предстоящего дела встретил эти слова, но тут сбоку услыхал:
– Вот кабы нам самим не оказаться ослепленными…Этих ослепленных я навиделся во французской войне…
За спиной Людвига стоял рослый, с крупным лицом, подернутым то ли оспой, то ли горелым порохом, капитан. Во всем облике его – широких поднятых плечах, широкой большой груди, узловатых крепких руках – чувствовалась крепкая сила. И голос – басовитый, уверенный – отвечал его внешности. Он ворчать ворчал, а меж тем продолжал с почтительным выражением слушать генерала.
Выступали следующим днем. В ряды выстроилась пехота в полной амуниции, рядом – пеший резерв, а в самом центре поля в нетерпении готовились к выходу на дорогу гусары, за ними – артиллерия.
Раздался крик команды. Князь направился к лошади, крепко ухватился за стремя и одним махом молодо перекинул тело, тронул шпорами лошадь и рысью пошел вперед.
Корнет Ла Гранж вместе с эскадроном последовал за командующим.
В пути Ла Гранж еще более сошелся с командиром эскадрона ротмистром Михаилом Жигалиным. Знакомство их началось еще в дивизионной квартире в Твери. Мишель, стройный, с прямыми развернутыми плечами, белокурый, с ясными голубыми глазами, повсеместно привлекал к себе внимание. У него был умный, крепкий взгляд, в горячности дерзкий. Жигалин имел хорошую репутацию и в штабе дивизии, и среди сослуживцев и рядового состава.
Он был на три года старше Ла Гранжа. Два года проучился в Петербургском университете, оставил его по семейным обстоятельствам и поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, после вышел в лейб-гвардии Гусарский полк корнетом. Жил в Петербурге и постоянно наезжал в Царское Село, где стояли гусары, ездил туда на учения и дежурство. Не чужд был веселых и удачливых гусарских собраний и похождений, но дурных знакомств не заводил.
Одно время судьба занесла его в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, отличавшийся не только своими боевыми делами, но и кутежами и шалостями гусарской молодежи. И неповторимость той вольной жизни оставалась в нем и поныне, что, в общем-то, и влекло многих к ротмистру.
И Людвигу с ним было легко в компании – много знал, не боялся открыть правду, не юлил за спиной.
На третий день подошли к большой деревне, стоявшей двумя порядками рубленых домов с резными наличниками. Дома теснились по берегам говорливой речушки, к которой сбегали хозяйские усадьбы и где у самой воды в низком белесом тумане виднелись бани.
Людвига Ла Гранжа определили на постой вместе с ротой на краю деревни, у поля. Стали разбирать ранцы, денщик развешивал на огромной русской печи мокрые шинели, с которых стекала бурая жижа, другой заварил кашу и ухватом вытаскивал чугунок из печи. «Дозволяйте сюды…» – только и успел он сказать, как дверь с треском отворилась и в комнату ворвался запыхавшийся Жигалин:
– Ну, брат, днем со свечкой не сыскать тебя! Слово свое не держишь, собирайся! – приказал он. – Ты что сюда затесался? Я же тебе говорил, что на постой определимся вместе…А тут еще и теснотища…Хоть топор вешай!
В обширном доме с залой, кабинетом, библиотечной комнатой устроились с походным комфортом сам Жигалин, тот самый капитан с оспой, оказавшийся командиром второй роты Матвеем Бекетовым и молоденький, совсем мальчик, адъютант князя Хилкова Тимофей Костромин.
Это была усадьба отставного полковника Антона Андреевича Тернявского. Он с радостью вызвался принять у себя гусар. Годы его были большие, детей у них с женой не было, жилось скучно, и встреча с новым обществом, должно