быть, их радовала.
Хозяин дома, не забывший тягости походной жизни, холодные ночевки на бивуаках, сырые и грязные избы, длинные переходы по разбитым дорогам, первым делом распорядился крепко истопить баню, стоявшую на задах у речки. По снежному склону постояльцы всей компанией скатились вниз. Людвиг впервые оказался в деревенской бане, где все было одно: и огненные поленья под огромным чугунным котлом, и сизый дым над головой, и огненный, не щадящий тело пар. Командовал здесь дворовый малый, не вышедший ростом, но ладный и будто литой. Он загонял всех по очереди на верхний полок, окунал березовый веник в бадью с вязким, отдающим елью настоем, и хлестал без устали, а затем отправлял за дверь, в сугроб, велев растираться снегом докрасна. Людвиг по-детски радовался этой затее, хотя сначала перехватило дыхание.
– Не боись! – подмигивал ему капитан, падая своим грузным телом в сугроб. – Кидайся! – и хватал его своими огромными ручищами, увлекая за собой. Ломило кости, звенело в голове, жгло тело, горело лицо, но дышалось легко и свободно – это необыкновенное ощущение посетило Людвига первый раз в жизни.
Выскочил из бани горячий Костромин, задыхающийся от парного тумана, с румянцами на щеках, плюхнулся в сугроб рядом с капитаном и вдруг будто ошпаренный, с выпученными глазами, отпрянул: на спине Бекетова темными отталкивающими полосами вились два рубца. Своей детской, безотчетной брезгливости Костромин даже не мог скрыть.
Капитан каким-то чутьем уловил отвращение адъютанта к своему обезображенному телу, быстро оделся и в одиночестве, не сказав ни слова, пошел вверх к дому.
В зале всех ждал обед. На столе стоял огромный таган с жареным мясом вперемешку с капустой. Жена полковника командовала прислугой: где поместить грибочки, где паштеты, где соленья. Внесли пахучие, не успевшие потерять аромата румяные хлеба. Шумно, с нетерпением уселись, и хозяин испросил разрешения насчет вина. Капитан, по праву старшинства, незамедлительно дал согласие, и на столе появился литровый штоф: «На березовых почках!» – похвалился Антон Андреевич, разливая водку.
Глядя на эту благодать, Жигалин с неподдельной грустью сказал:
– Как мы отвыкли от всего этого…
И вспомнил он последний приезд в Петербург, где в салонах одни осуждали польскую кампанию и командующего Дибича, со страхом предупреждали, что холера, бушевавшая в Виленской губернии, вот-вот нагрянет в Петербург. Другие считали, что Государь дал слишком много свобод полякам, а они в ответ на все свободы – штык в спину. Наместник великий князь из Бельведера бежит, гвардейцев наших запирают в казармах… И после этого и не ходить нам на усмирение? Как говорят, сколько волка ни корми… Добродеев в салонах немало, а вот штыков хороших поискать надо…
После обеда Жигалин сел в бархатное кресло с гнутыми ножками, поглядывая, как бы оно не затрещало под ним, и, взяв в руки гитару, с улыбкой сказал, обращаясь к Костромину: «Вспомним, Тимоша, молодость».
По Твери гуляет вьюн,
То московский лейб-драгун,
Вечно весел, вечно юн,
То московский лейб-драгун…
Алый лацкан манит дев
К петербуржцам в город Ржев.
Забияки, хулиганы
Петербургские уланы…
– Ну, молодец! – восхитился капитан Бекетов. – Было молодо и у нас, – сказал, поднося огонь к чубуку.
Чубук превосходного черешневого дерева хранился в дубовом футляре, который был такой длины, что свободно умещался в рукаве кителя. Для него Бекетов специально приобретал известный по России табак Жукова, другого не признавал даже в походах. Капитан выкурил чубук.
Доставая из ранца трубку необычайной красоты и формы, сказал:
– Вот история…
И Бекетов осторожно положил трубку на салфетку. Она тут же пошла по рукам. Ничего необычного – красивая вещица, закопченная, щербатая – лет, видимо, ей не перечесть.
– Я иду по этой дороге второй раз, – продолжал капитан, прикрывая трубку рукой и вглядываясь в лица сидящих. Тогда мы уходили от Наполеона на Восток, сегодня идем на Запад. Пути господни…
Он переложил трубку в другую руку. И трудно было предположить, какие же воспоминания обратили сегодня Бекетова к курительной трубке.
– В двенадцатом году я находился корнетом в корпусе Уварова. Француз шел следом, но не донимал, у него довольно было несчастий уже тогда, в самом начале: жара, дожди, грязь. В их кавалерии начался мор, мародеры по селам бросились…
– А какие, позвольте, необычайные обстоятельства привели все то наполеоновское сборище в Россию?
Резкость и раздражительность хозяина дома поразили гостей. А он с прежней жесткостью повторил:
– Сбо-ри-ще! И во главе его – гениальный полководец. Пол-Европы положил под себя, и Россию решил туда же… А что он писал нашему Александру? «Брат мой…» Так вот, эти «братья» сожгли на нынешнем месте имение моего деда, которое даровала ему царица Екатерина… Заново я все здесь строил…
– Нет, господа! – отложил на стул гитару Жигалин. – Великие люди ежели уж заявили о себе, то надо было не опускать штыки вниз, а наперевес нести… А почему не случилось того? От неопределенности и нерешительности все шло. И как бы и в нынешнем деле такое не случилось…
– Вот-вот, неопределенность, запутанность нас тогда мучила, – обрадовался Бекетов удачной поддержке. – Эта запутанность стала происходить еще у Вилейки, где мы с авангардом генерала Кульнева оказались в тылу у маршала Удино… Вырывались с потерями…
– Ах, как здесь не вспомнить! – вновь взорвался Жигалин, подхватив гитару:
Кто же пьет под звон гитары?
Это Кульнева гусары.
Расточают дамам чары —
Это Кульнева гусары.
Все засмеялись, обрадовались шутке и веселью. Один Костромин не принимал участия в застольном разговоре.
В боевом походе Костромин был первый раз, и ожидание предстоящего дела держало его во внутреннем, душевном напряжении.
– Мы уже подходили к Витебску, как выяснилось, что казачьи заставы пропустили французские разъезды, в то время как их ожидали на другой стороне Двины. Вскоре подошли туда крупные силы неприятеля. Наш авангард занял оборону под Витебском, чтобы перекрыть дорогу. Там, в березовом лесочке, окруженном болотом, и разгорелась битва. Но наш эскадрон вступил в дело на второй день, когда кавалерия Мюрата пошла в атаку.
И тут Костромин не утерпел:
– Мюрат? Ну, как он? Видели живого?
Капитан развернулся к нему, напоминавшему пятнадцатилетнего гимназиста.
– Как он? – задумался над ответом Бекетов. – Солдат! Кто я был тогда? мальчишка, – когда на меня вихрем, с топотом полетела тяжелая конница, а впереди, на вороной лошади, с маршальским жезлом, в красной мантии и развевающимися по ветру, черт его знает какой птицы, перьями – всадник. И я попятился.
Но тот, кто понюхал