Леон взял Стефани за руку.
— Сейчас где-нибудь присядем и перекусим.
Стефани чувствовала крепкое пожатие его руки и старалась шагать в ногу. Она полностью расслабилась и была счастлива; душа ее пела. Она рассказала ему больше, чем Роберу или Жаклин. Она говорила с ним так, как стала бы говорить сама с собой.
Тропинка привела их в лес, и они сразу ощутили свежесть и прохладу. Спустя несколько минут Леон остановился.
— Трава, листья — здесь словно маленькая комната для обеда. — Он нырнул в гущу деревьев сбоку от тропинки, и, последовав за ним, Стефани оказалась посреди крошечной зеленой лужайки-комнаты, где стенами были раскидистые ветви деревьев, а потолком — безоблачное небо. Земля была покрыта бледно-зелеными травами, проросшими сквозь опавшие листья, что скопились здесь за много лет.
Сняв рюкзак, Леон достал из него сыры, колбасу, банку черных сморщенных маслин в соусе из трав и корявый каравай хлеба.
— Вино, — бормотал он, подыскивая место поровнее, чтобы поставить бутылку, — бокалы, ножи, салфетки… Да, еще виноград. Если мы готовы, то можно садиться за стол. Ну как?
— Не сейчас. Здесь так прохладно, так тихо, что мне хочется посидеть немного просто так.
— Ну что ж… — Достав из кармана блокнот для эскизов и карандаш для пастели, он быстрыми и уверенными штрихами начал ее портрет. Она сидела в нескольких футах от него, прислонившись спиной к дереву и вытянув ноги.
— Когда вы придете ко мне в мастерскую, — сказал он, не отрывая глаз от листа бумага, — то увидите, что со времени нашей велосипедной прогулки я почти ничего не рисовал, кроме вас. Если вам это не нравится, скажите.
— Нравится.
Он быстро взглянул на нее.
— А почему?
— Потому что люди на картинах живут своей, отдельной жизнью. Время для них как будто остановилось, но мне всегда казалось, что по их образам можно судить о том, какими они были раньше, и догадаться, что ждет их впереди. Если вы рисуете меня, то могу получиться и я… и не я. Может, я выйду такой, какой была раньше. Хотелось бы посмотреть, какой вы меня изобразили.
Он кивнул, думая о чем-то своем.
— Интересная мысль. Это единственная причина, по которой вам нравится, что я вас рисую?
— Нет. Мне приятно сознавать, что вы думаете обо мне.
Он рассмеялся.
— Похоже, только этим и занимаюсь. А вы обо мне думаете?
— Да. Я не должна этого делать. У меня есть муж, дом… Не должна… У меня есть определенные обязанности, определенные обязательства…
— Но, видите ли, я ведь до сих пор не спрашивал вас о семье, о доме. И не рассказывал вам о своей личной жизни. Да вы и не спрашивали меня. Все это было ни к чему.
— Почему?
— Потому что мы еще слишком многого не знаем.
— Вы ходите сказать, что я тороплю события?
— Я хочу сказать, что вы, в отличие от меня, не пытаетесь задержать их ход. Пойдемте, — добавил он, заметив по выражению ее лица, что она смутилась. — Уже пора обедать. Мне хотелось с вами поговорить о вашей памяти.
— А что вас интересует?
Он налил вина в бокалы, отломил от каравая кусок, намазал его мягким сыром и передал ей.
— Когда работа над картиной в самом разгаре, я часто отхожу от холста и подмечаю какую-нибудь удачную особенность — расположение ли предметов, игру светотени, своеобразие пейзажа, портрета — и ума не приложу, откуда это взялось. Ведь я не задумывал это специально, да и раньше ничего подобное не пробовал. Оно просто появилось, и все.
Стефани кивнула.
— Ну как откуда? Из всего вашего жизненного опыта… Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
— Значит, из опыта всех этих лет. Все хранится у вас в памяти и только ждет своей очереди. Потому что вы все про себя помните с четырех лет.
— Всего я не помню, да и никто не упомнит. Вы правы, когда говорите, что моя память хранит все впечатления моей жизни и мой жизненный опыт ждет своей очереди. Но я хочу сказать: у каждого память хранит своей жизненный опыт, который тоже ждет своей очереди. Так и у вас. Все к вам вернется, и оно появится само собой, непроизвольно, как приходит ко мне, когда я рисую. Вы заметите за собой, что обрели способность чувствовать то, что слышите, видите, читаете. Вообще-то вы уже начади что-то припоминать: маленькую девочку по имени Пенни, миссис Тиркелл. Вы говорили, что уже рассказывали Максу о том, что когда-то раньше много путешествовали, а мне говорили, что моя картина напомнила вам Ван Гога. Все по-прежнему хранится в вашей памяти, Сабрина. Все, что вы делали, ваши мысли, все, кого вы любили, ненавидели, боялись, все догадки, посещавшие вас за… сколько лет? Сколько вам лет?
— Не знаю.
— Ах да, конечно! Что ж, попробуем определить на глаз. А вы сами как думаете? По-моему, тридцать один, от силы тридцать два. Какой возраст вас больше устроит?
Она заулыбалась.
— А когда у меня день рождения?
— Ну, скажем, сегодня! А почему бы и нет? Неужели такой праздник можно отметить лучше, чем здесь? Сегодня, тридцатого июня, вам исполняется тридцать один год, и мы с вами отмечаем это событие. — Он вновь наполнил вином бокалы. — Итак, за эти годы! Вы любили, ненавидели, боялись, терялись в догадках, а может, испытали и еще что-то, о чем хотели бы навсегда забыть, и все это сейчас в вас, внутри, и ждет своей очереди. Так старые вещи лежат на чердаке в пыли и шепотом поверяют друг другу свои тайны. Ведь все, что было в прошлом, обычно собирают и уносят или задвигают куда-нибудь подальше, чтобы нашлось место новому. Но вот налетел ветер, даже ураган или произошло землетрясение, и вещи на чердаке вдруг пришли в движение: одни оказались наверху и являются нам сами, за другими мы протягиваем руку и извлекаем на свет Божий…
— Но я не могу! Разве вы не понимаете? Я ничего не могу найти…
— Вижу и понимаю. Но мне кажется, что со временем все будет в порядке.
— Почему?
— Потому что вы молоды и полны сил. Потому что никак не хотите примириться с тем, что произошло, не даете волю слезам и не опускаете руки. Потому что вы уже кое-что вспомнили. А еще потому, что вы верите в гномов и эльфов.
— Да, и в волшебство.
Они с улыбкой переглянулись. В рощице, где они сидели, было тихо. Листья деревьев поникли, и птицы затихли, словно погрузились в сон, не выдержав полуденного зноя. Царство тишины не нарушали человеческие голоса или звуки с фермы. Стефани надкусила хрустящую корку хлеба, и прохладный, мягкий сыр растаял на языке; «шабли» приятно холодило и щекотало горло. Во всех ее движениях сквозила задумчивость, даже мечтательность. Молча она смотрела, как Леон рисует ее, и карандаш еле слышно шуршал по плотной бумаге. Ей нравилось, как он выглядит: коротко стриженные белокурые волосы, почти белые на фоне загара, худое, мускулистое тело. Сейчас оно было слегка напряжено, словно все чувства Леона обострились и вся энергия расходуется на движение пальцев, быстро и уверенно мелькающих над листом бумаги. На голубой рубашке выступили пятна пота, губы изогнулись в слабой полуулыбке, зеленые глаза смотрели на бумагу…