Самый волшебный предмет. Грим нагнулся за ним, включил. Прибору потребовалось время, чтоб нагреться в зябком высокогорном воздухе. Радиоведущий окинул взглядом землю. Условия были вроде сносными: погода сухая, шикарная облачность, лишь несколько алых солнечных пятен низко над восточным горизонтом. Бекас напрягал крылья о воздух, словно ударник высокого полета – свои самые тонкие цимбалы, – пока в черном ящике не появился звук:
«…and, Dana, this is your Long Distance Dedication…»
Друзья – такие семилетние – сидели под вехой и смотрели на Восточноречную, Камнеречную, Лисьеречную и Ледниковую долины, Округ и величавые горы Дирфьётль в дальней дали; сейчас солнце лило золото на утесы, словно эти минуты нарисовал сам Кьярваль[113]. Но мальчики ничего этого не видели. Они видели лишь целый большой зал-барак, наполненный народом, где все танцевали и во время танца разговаривали, а некоторые, танцуя, курили, а у многих на плечах были погоны, как у военных, а у всех женщин были жутко красные губы, а на сцене был оркестр из восемнадцати человек, множество труб и тромбонов, а ударник черный, как баран с Межи, только рога не такие большие. А потом вышел певец – очень «крученый» брюнет – военный по имени Дикки Валентайн или что-то в этом роде и некоторое время пел. Потом трубачи затрубили со всей силы: они надували щеки воздухом. Но получалось у них все равно очень нежно: словно маленький «пук» из большого тела – как то, что иногда получается у папы по утрам, когда он нагибается под скатом крыши, чтоб спуститься с чердака, – а потом вышел Дикки Долинный и еще немного попел, а потом снова диктор, а потом – целая куча народу, и все кричали и пели, и еще кто-то как будто собирался указать им, куда им идти, а потом снова диктор, в этот раз немного взволнованный, а потом другая песня, и шуму и буйства в ней было гораздо больше, она прямо началась со стука, а потом вступил человек, который начал считать: «Раз, два, три…» (по крайней мере, так им показалось), и он как-то не пел, а считал дальше: «пять, шесть, семь», – а потом ритм убыстрился; они никогда не переживали подобного – этот ритм захватил их и потряс, схватил и затряс, чуть не выкатил из них сердце на камни, и они сами не могли понять, что чувствуют, просто смотрели друг на друга и собирались что-то сказать, но окаменели, – и тогда они просто улеглись на спину под вехой, уставившись в небо, а песня уносила их над миром. В мгновение ока все закончилось. Песня завершилась громом и треском, словно все барабаны и все другие инструменты разом попа́дали. А потом вернулся диктор – и не мог сдержать себя: он рассмеялся, и мальчики тоже начали смеяться: что-то произошло – и тотчас произошло снова, потому что диктор рассмеялся опять и почти заорал (краснухой он, что ли, заболел?). Он снова поставил ту же самую песню. Сразу же просто взяла и снова зазвучала та же песня:
One, two, three o’clock
Four o’clock rock
Five, six, seven o’clock
Eight o’clock rock
Певец снова начал считать – и тут мальчики уже не смогли усидеть на месте. Ритм тянул их за собой, словно марионеток, он начал мотать их туда-сюда – что здесь творилось? Они не могли сдержаться и брыкались ногами, выбрасывали вперед руки так часто, как только могли, колбасились и трясли головой, волосами.
Nine, ten, eleven o’clock
Twelve o’clock rock
We’re gonna rock
Around the clock tonight
И они тоже начали считать вместе с певцом, смотрели друг на друга со смехом, высчитывали друг друга, орали друг на друга, бесновались как могли. Они считали: «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…» Они досчитали до трехсот сорока трех – и тут ударная установка снова вся рассыпалась, вбежал диктор, запыхавшийся, совсем как они, двое мальчишек, случайно ставших свидетелями премьеры первой песни в стиле рок посреди Хельярдальской пустоши в июле 1955 года. Две минуты восемь секунд упорядоченного шума. Которым предстояло изменить всю культуру Запада. Они попытались отдышаться, держа руки на коленях (а перед глазами у них все кружилось), а затем выпрямились и увидели, что на пустоши начался камнепад: из вехи, из мелкощебеночных участков, с валунов покатились камешки.
А потом появилась Эйвис. Она приехала за ними на старом тракторе «Интернейшнл». Она помахала. Они подбежали. Грим подскочил к самому трактору и заорал на свою сестру, как дикий зверь:
– РООООК!
Она произнесла:
– А?
– РОКИДИКЛОООК!
– Ну, Грим! – Она повернулась на сиденье и окинула взглядом долину впереди. Ласковый вечерний ветерок сдул прядку с ее щеки на лоб. Эти темные глаза, эта белая кожа. Это лицо ценой в миллион долларов. «Интернейшнл» 41-го года выпуска. Она стиснула зубы, и в уголках рта у нее появились мягкие складки – одно из самых необъяснимых в мире явлений. Ей показалось, что с прошлого раза долина слегка изменилась. Она снова посмотрела и увидела, что рок-н-ролльщики уже влезли в прицеп, неистово голося. Она закричала сквозь тарахтение мотора:
– Мальчики! Сидите в прицепе смирно!
– Раз, два, три, четыре, пять – рок! – проорал Грим, и они снова принялись плясать как сумасшедшие, выкрикивая числа и вопя «РОООК!». В них вселился бес.
Глава 33
Сталин стоит на полке. Стоит на полке и машет толпе. Он уже двое суток подряд простоял там, маша рукой. Все остальные давно разошлись по домам. Кроме меня. Я лежу на койке здесь, в желтой комнате в Доме-с-трубой, и коротаю белые ночи с товарищем Сталиным. Он стоит там на высокой полке рядом со старым пропыленным подсвечником и каким-то непонятным кувшином. Порой он поднимает затекшую руку и машет, щурит глаза и почти улыбается. Как в старину с трибуны Мавзолея. Мои мысли маршируют мимо него, поднимают к нему глаза, одна за другой, никак не уймутся, так и катятся вперед по кроваво-красной площади.
Сталин стоит там один. Всех остальных он уже убил.
«Смерть одного – это трагедия, смерть миллионов – статистика»[114], – говорил граф Сосо. А нынешние историки добавляют, что на самом деле это число составляло восемьдесят миллионов. И в каждом из этих восьмидесяти нулей все население Исландии может уместиться четыре раза. Но душ, убитых им, было гораздо больше. И одной из них был я. Я –