был чистой случайностью, логичным следствием того, что преступник высматривал их на детской площадке. Но я боюсь, что всё могло происходить наоборот.
— Наоборот?
Манфред подался вперёд ещё сильнее, и Малин положила ему на плечо руку.
— Осторожно, твоя салфетка, — предостерегла она, и Манфред немного отстранился.
— Именно. Он выбирал их именно потому, что у них были дети, — пояснила Ханне. Он убивал матерей, а не просто женщин, если вы понимаете, о чём сейчас я веду речь.
За столом снова стало тихо. Манфред положил свою ложку в тарелку.
— Все эти преступления — это упражнения в ненависти, — снова заговорила Ханне. — Я говорила это в восьмидесятых, и на этом я стою сейчас. Преступник, должно быть, ненавидел не женщин в целом, а лишь одиноких матерей с маленькими детьми.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Малин.
Ханне медленно кивнула, сняла очки и посмотрела на неё. В глазах Ханне снова зажёгся огонёк, и голос её оживился.
— Преступления такого рода в первую очередь связаны со стремлением преступника к власти, а не к сексу. Мне думается, начиная с сороковых годов, женщины в нашем обществе всё сильнее укрепляли свои позиции, в отличие от многих других стран и культур. Взгляните хотя бы на женщин на полицейской службе. В сороковых, когда произошло первое убийство, женщинам ещё не дозволено было становиться полицейскими. Лишь к концу пятидесятых их приняли в систему, но и тогда они сталкивались с противодействием своих коллег мужского пола и собственного профсоюза. А в конце шестидесятых им даже на какое-то время запретили нести наружную службу, что продлилось вплоть до семьдесят первого года, если я не ошибаюсь. Прибавьте ко всему этому развитие общества в целом. Женщины вышли из дома, начали работать, была создана государственная система ухода и присмотра за детьми, разрешили аборты, и так далее. Попробуйте взглянуть на это как на неизбежное разделение власти, которая прежде была сосредоточена лишь в руках мужчин. Наверняка были и есть мужчины, которые не желали и не желают мириться с подобными порядками. Молодые женщины, которые отвергли своих мужчин — по крайней мере, в глазах нашего преступника, — предпочли сами растить детей и работать. И за это, вероятно, он хотел их покарать.
Ханне сделала паузу и сцепила в замок лежащие на коленях руки. Несмотря на летнее тепло, Малин отметила, что тонкая кожа на её руках покрылась пупырышками, а сама Ханне еле заметно дрожала.
— Хорошо, — неторопливо произнес Манфред, — только это звучит немного…
— Притянутым за уши? — подсказала Малин, чем вызвала очередной раздражённый взгляд Манфреда.
Ханне улыбнулась.
— Притянуто за уши для любого постороннего, кто пытается разобраться в этом, совершенно верно. Но для преступника собственные действия абсолютно логичны.
— Ты хочешь сказать, он способен мыслить рационально? — спросил Манфред.
— В чём-то — определённо. Я так думаю. Иначе он бы давно уже попался. В профиле преступника, который я изначально вывела, он описан как отшельник. Социально изолированный человек. Но теперь я в этом не уверена. У него сложная, эмоционально травмированная личность, но этот факт не лежит на поверхности, не бросается в глаза. Я теперь склоняюсь к тому, что он — социально адаптированный человек и, вполне вероятно, живет обычной семейной жизнью.
— Почему? — спросил Манфред.
— Потому что таким образом он избегает неприятностей. Будь он чересчур нелюдимым, он наверняка привлекал бы к себе ненужное внимание.
— Как ты считаешь, каким образом он попадал в квартиры к жертвам в семидесятых? — спросила Малин.
Ханне задумалась, а потом заглянула в свои записи.
— Мне кажется… — запинаясь, произнесла она, — что он проникал к ним по крыше. Но в восьмидесятых он, очевидно, изменил свой подход. Может быть, уже стал староват, чтобы карабкаться по крышам. Тот случай с инструментом медвежатника представляет особый интерес. У кого мог быть доступ к таким вещам?
Ханне, не дожидаясь ответа, продолжала:
— А затем исчезают технические улики из семидесятых. Так ведь и было? По крайней мере, я это записала после нашего телефонного разговора.
Манфред кивнул, подтверждая её правоту.
— Это наводит меня на размышления, — сказала Ханне.
— Какие?
Голос Манфреда был так тих, что его почти не было слышно из-за шума дорожного движения и визга играющих чуть поодаль на большой лужайке детей.
— Я всё ещё уверена в том, что мы имеем дело с разными преступниками, — заявила Ханне, убирая блокнот и очки к себе в сумочку. — Я считаю, что убийство в сороковых было совершено одним человеком, а в семидесятых и восьмидесятых — другим. Этот другой досконально изучил подробности первого дела, и отлично знал, как не оставить после себя следов. У него, возможно, были некие знания по криминалистике, он умел пользоваться отмычкой, и непостижимым образом всегда оказывался на шаг впереди нас. Этот другой смог устроить так, что улики бесследно исчезли. Вот я и думаю: не мог ли он быть полицейским?
44
Когда Малин вечером вернулась домой, Отто снова был здоров.
«Маленькие дети — одна сплошная загадка», — подумала она, чмокнув его в беззубый улыбающийся рот. Вчера лихорадка, сегодня — здоров как бык.
— Как прошёл день? — спросила она Андреаса, который лежал на диване, уткнувшись в экран мобильника.
— Прекрасно. Ездили на озеро с Педером и Лувой.
Педер был товарищем Андреаса, который в данный момент также пребывал в отпуске по уходу за ребёнком. А Лува, которая, вероятно, была самым толстым младенцем за всю мировую историю, была ровесницей Отто.
Малин подхватила Отто с ковра и прилегла на диван рядом с Андреасом. Тот отложил мобильник на журнальный стол и положил ладонь на пушистую головку Отто.
— Послушай, — сказала Малин. — Неплохо было бы класть Отто на плед, когда он играет на полу. На случай срыгивания. Потому что этот ковёр стоил довольно дорого.
— Ммм, — промычал Андреас. — А как у вас