— Я бы давал ему больше денег на сюртуки, — улыбнулся Пен. — Мне, конечно, хотелось бы принадлежать к хорошо одетому сословию. По-моему, главное зло — это посредник, ничтожный человек, который стоит между талантом и его великим покровителем — публикой и загребает себе больше половины заработка и славы писателя.
— Я пищу прозу, — сказал Уорингтон. — Ты, мой милый, в некотором роде поэт и как таковой разрешаешь себе, видимо, известную легкость в мыслях. Чего ты хочешь? Чтобы богатые люди покупали произведение любого писателя, который явится к ним с рукописью под мышкой? Чтобы каждого, кто накропает эпическую поэму, каждого, кто с ошибками или без оных настрочит бездарный роман или трагедию, ждал мешок с червонцами в обмен на их писанину? Кто будет решать, что хорошо, а что плохо, что найдет сбыт, а что нет? Словом, имеет или не имеет покупатель право покупать то, что ему нужно? Да если Джонсон обедал на Сент-Джон-гейт один, за ширмой, потому что был так беден и плохо одет, что его нельзя было посадить за один стол с литературными тузами, которых угощал мистер Кейв, — это не значит, что издатель хотел ему зла. Как ему было угадать гения в молодом человеке, когда тот явился к нему оборванный, тощий, голодный? Лохмотья еще не есть доказательство таланта. А вот капитал в наше время всесилен и, стало бить, диктует условия. Он вправе поступать с литературным изобретателем, как со всяким другим. Бели я сказал новое слово в литературе, я постараюсь на нем заработать; но заставить мистера Мэррея купить мою книгу путешествий или проповедей я же могу, так же как не могу принудить мистера Тэттерсола дать мне сто гиней за мою лошадь. Пусть у меня свой взгляд на достоинства моего Пегаса, пусть он кажется мне самым замечательным конем на свете; но и у торговца может быть свое мнение: допустим, ему нужна кобылка под дамское седло, или спокойный жеребец для тяжелого, робкого наездника, или выносливая почтовая лошадь — тогда мой крылатый конь ему не подойдет.
— Ты говорили, метафорами, Уорингтон, но ты и вправду очень прозаичен. Бедный Шендон! Его человечность, кротость его прелестной жены — все это меня глубоко взволновало. Боюсь, он мне более по душе, чем иной более достойный человек,
— И мне тоже, — сказал Уорингтон. — Ну и хорошо, будем сочувствовать ему и жалеть его за слабость, хотя думаю, что человек благородный усмотрел бы в такой снисходительности презрение. Ты же видел, он не только страдает, но и утешается, одно порождает другое, или уравновешивает его, как обычно бывает. Он в тюрьме, но нельзя сказать, что он несчастен.
— "Талант поет за прутьями темницы…"
— Вот именно, — сухо подтвердил Уорингтон. — Шендон отлично приспосабливается к клетке. Ему бы терзаться, но ведь есть Джек и Том, с которыми можно выпить, и это его утешает; он мог бы многого достигнуть, но, раз не вышло — что ж, он пьет с Джеком и Томом; он мог бы заботиться о жене и детях, но у Джона с Томасом завелась бутылка, как же не отхлебнуть из нее? Он мог бы отдать Чику, портному, те двадцать фунтов, что нужны бедняге для уплаты за квартиру, но Джон и Томас наложили руку на его кошелек. И вот он пьет, а портной идет в тюрьму, а семья портного идет по миру. Так будем же проливать слезы над невзгодами гения и громить тиранов-издателей, угнетающих литераторов!
— Как, ты берешь еще стакан грога? — ехидно спросил Пен: приведенный выше разговор между молодыми людьми происходил в Черной Кухне.
Уорингтон по обыкновению расхохотался.
— Video meliore proboque… [63] Погорячее, Джон, и с сахаром! — крикнул он вслед лакею.
— Я бы тоже выпил еще, да не хочется, — сказал! Пен. — Сдается мне, Уорингтон, что мы с тобой не намного лучше других. — И когда Уорингтон допил последний стакан, они отправились домой.
В ящике для почты их ждало два письма от того caмого мистера Бангэя, с которым они вместе провели утро. Гостеприимный издатель имел честь приветствовать их каждого в отдельности и просил доставить ему удовольствие — отобедать у него в такой-то день в обществе друзей из литературного мира.
— Угощение он устроит на славу, — сказал Уорингтон. — Вся армия Бангэя будет налицо.
— Вся, кроме бедного Шендона, — отозвался Пен и, пожелав другу спокойной ночи, ушел в свою спаленку. События и встречи этого дня сильно его взбудоражили, и он лежал и думал о них еще долго после того, как услышал за стеною громкий, равномерный храп, возвестивший, что Уорингтон крепко заснул.
"Неужели правда, — думал Пен, лежа в постели и глядя на луну, освещавшую угол комода и над ним — рамку с видом Фэрокса, нарисованным Лорой, — неужели правда, что я наконец начал зарабатывать, и к тому же пером? Что я более не буду разорять матушку и, может, даже составлю себе имя? Что ж, я от этого не откажусь, — думал юный мечтатель, смеясь и краснея в темноте, хотя была ночь и никто не мог его увидеть; очень уж желанными представлялись ему почет и слава. — Если фортуна мне улыбается, тем лучше; если она хмурится, бог с ней. Что бы ни ждало меня, успех или неудача, помоги мне, боже, всегда быть честным. Помоги мне говорить правду в той мере, в какой я ее знаю, не отступать от нее под воздействием лести или корысти, личной неприязни или сословных предрассудков. Дорогая моя матушка, как вы будете гордиться на старости лет, если я сумею совершить что-то, достойное вашего имени! И ты, Лора, ты уже не будешь презирать меня как жалкого мота и бездельника, когда увидишь, что я… когда я добьюсь… тьфу, какой же я Альнашар, я всего-то получил пока пять фунтов за стихи и заказ на десяток статей для газеты!" Давно уже Пен не испытывал такого прилива бодрости и в то же время не судил себя так строго. Он перебирал в памяти заблуждения и ошибки, увлечения, сумасбродства и разочарования своей непутевой молодости. Он встал с постели, распахнул окно и долго глядел в темноту; потом, повинуясь внезапному порыву, будем надеяться — доброму, подошел к комоду и поцеловал рисунок на стене, а потом бросился на колени у кровати и замер в этой позе покорности и надежды. Когда он встал, глаза его были полны слез: он поймал себя на том, что бессознательно шепчет слова, которые в детстве повторял за матерью, перед тем как она уносила его в кроватку и, опустив полог, благословляла на сон грядущий.
Утром юный Пиджен внес в комнату тяжелый пакет, адресованный Дж. Уорингтону, эсквайру, с поклоном от мистера Троттера и с запиской, которую Уорингтон тут же прочел.
— Эй, Пен! — заорал он. — Хватит лодырничать!
— Я тут! — откликнулся Пен из своей комнаты.
— Иди сюда, это по твою душу.
— Ну, что случилось? — спросил Пен, входя.
— Лови! — крикнул Уорингтон и запустил пакет ему в голову, но Пен успел его поймать, почему и устоял на ногах.
— Это книги на отзыв, для газеты "Пэл-Мэл", — объяснил Уорингтон. Ну-ка, раздраконь их как следует!
Пен ликовал. У него даже руки тряслись, когда он разрезал бечевку, и глазам его предстала пачка новеньких книг в коленкоровых переплетах, романы, стихи, путешествия.
— Дверь на замок, Пиджен, — приказал он. — Я нынче не принимаю.
И, залпом выпив чаю, он поспешил к своему столу, так ему не терпелось взяться за дело.
Глава XXXIII,
в которой наша повесть все не удаляется от Флит-стрит
Капитан Шендон, по ходатайству своей жены, которая лишь очень редко вмешивалась в его дела, оговорил, чтобы помощником редактора нарождающейся газеты был назначен Джон Финьюкейн, эсквайр, и отважный владелец "Пэл-Мэл" действительно доверил эту должность Финьюкейну. Такая любезность со стороны Шендона была им вполне заслужена: ведь он (как уже сказано) питал к капитану и его семье самую нежную привязанность и рад был оказать им любую услугу. В квартирке Финьюкейна Шендон, бывало, скрывался, когда над ним нависала опасность сесть в тюрьму за долги, — скрывался до тех пор, дока его убежище не было обнаружено и посланцы шерифа не стали дежурить на лестнице Финьюкейна так же усердно, как перед дверью самого капитана. В квартирку Финьюкейна не раз и не два прибегала бедная миссис Шендон — излить свои горести и посоветоваться, как снасти ее обожаемого супруга. Частенько Финьюкейн пользовался этим случаем, чтобы подкормить ее и малютку. Посещение такой женщины он почитал честью для своего скромного жилища; и, когда она, опустив на лицо вуаль, сходила по лестнице, Фин, перегнувшись через перила, смотрел ей вслед, чтобы в случае чего избавить ее от домогательств местных ловеласов, и, может быть, даже надеялся, что к ней пристанет какой-нибудь субъект и тем доставит ему, Фину, удовольствие бросаться ей на помощь и переломать мерзавцу кости. Миссис Шендон от души порадовалась, когда ее верный рыцарь оказался назначен помощником ее мужа по новой газете.
В тот день он охотно просидел бы у миссис Шендон все время, разрешенное тюремными правилами, — ведь он уже не раз присутствовал при том, как укладывали спать маленькую Мэри, для которой в углу комнаты стояла кроватка и чью молитву, чтобы господь помиловал папу, Финьюкейн подкреплял сочувственным "аминь", хоть и был католиком; но у него была назначена встреча с мистером Бангэем — тот пригласил его пообедать вдвоем и обсудить кое-какие дела, связанные с газетой. Поэтому он ушел в шесть часов, однако на следующее утро опять явился, разряженный по-праздничному, с булавками и брелоками, пусть дешевыми, но зато очень блестящими, и в кармане у него имелись четыре фунта и два шиллинга — недельное жалованье из "Ежедневной газеты" минус два шиллинга, истраченные по дороге в тюрьму на покупку перчаток.