После обсуждения газеты завязался общий разговор, причем Шендон, подлаживаясь под двух своих гостей, в которых он, судя по их виду и манерам, усмотрел представителей "бомонда", изображал из себя заправского светского человека. О высшем свете он имел весьма смутное представление, но издали видел его, а из того, что видел, извлек все возможное. Он говорил о героях дня и о светских львах фамильярно, с игривыми намеками, словно каждый день с ними общался; рассказывал анекдоты о их личной жизни, вспоминал шутки, которыми с ними обменивался, и забавные случаи, коим был свидетелем. Пен мысленно посмеивался, слушая, как бойко этот арестант в потрепанном шлафроке болтает о великих мира сего. Миссис Шендон бывала счастлива, когда ее муж пускался в такие рассказы, и свято в них верила. Сама она не стремилась в высший свет — куда ей, с ее-то умишком! Но для ее Чарльза это было, по ее мнению, самое подходящее место: там он может блистать, там его уважают. На самом деле Шендон один-единственный раз был зван на обед к графу X.; пригласительную карточку его жена до сих пор хранила в своей рабочей шкатулке.
Мистеру Бангэю эти разговоры скоро наскучили, он встал и начал прощаться, а за ним поднялись и Уорингтон с Пеном, хотя последний не прочь был остаться и поближе познакомиться с этим семейством, которое его заинтересовало и растрогало. Он выразил надежду, что ему будет разрешено повторить свой визит, на что Шендон ответил с кривой усмешкой, что его можно застать дома в любой час и что он всегда будет рад видеть мистера Пеннингтона.
— Я провожу вас до ворот парка, джентльмены, — объявил Шендон и взялся за шляпу, несмотря на умоляющие взгляды жены и ее тихий возглас "Чарльз!". Шаркая рваными туфлями, он первым вышел из комнаты и повел своих гостей по мрачным тюремным коридорам. Когда они дошли до дверей в караулку, одна его рука уже нащупывала в кармане полученные от Бангэя пять фунтов, в то время как другую он протягивал на прощанье посетителям, и надо сказать, что один из них, мистер Артур Пенденнис, с облегчением вздохнул, выбравшись из этого гнусного места и снова почувствовав под ногами камни Фаррингдон-стрит.
Опечаленная миссис Шендон продолжала работать, сидя у окна. Окно выходило во двор, и она увидела, как Шендон, в сопровождении каких-то двух мужчин, пробежал в сторону тюремного кабака. Она мечтала в этот день покормить его обедом: на наружном подоконнике у нее хранился кусок мяса и немножко салата, и она рассчитывала закусить вместе с мужем и маленькой Мэри. Теперь эта надежда угасла. Он просидит в кабаке до самого закрытия, а потом пойдет к кому-нибудь играть в карты и пить и ввалится к себе молча, с остекленелыми глазами, пошатываясь на ходу, и ей же придется за ним ухаживать. О боже, каких только мук мы не причиняем нашим женщинам!
Миссис Шендон подошла к шкафчику и вместо обеда заварила себе чаю. Сколько раз, с тех пор как мы ввели у себя в обиход это милосердное растение, смиренный чайник служил наперсником и утешителем среди разнообразных мук, о которых мы только что упомянули! Сколько тысяч женщин проливало над ним слезы. Сколько раз его приносили, в облаке пара, к постели больного! Сколько спекшихся от лихорадки губ он освежил! Конечно же, природа изобрела чайный куст из сострадания к женщинам. Вокруг чайника и чашки воображение рисует без счета картин. За чаем Мелисса и Сахарисса поверяют друг другу любовные тайны. Бедная Полли ставит чайник на, стол возле писем своего возлюбленного, который еще вчера ее любил, и она тогда читала их, плача от радости, а не от горя. Мэри на цыпочках входит в спальню матери с чашкой утешителя в руках, — от всякой другой еды вдова отказывается. Руфь готовит чай для мужа — он сейчас возвратится с поля, где убирал рожь… да что там, набросками для таких картин можно занять целую страницу. И миссис Шендон садится с маленькой Мэри пить чай, пока муж ее наслаждается жизнью по-своему. Когда он вот так уходит, у ней ни на что другое нет аппетита.
За этим угощением их застал господин, с которым мы уже немного знакомы, — мистер Джек Финьюкейн, земляк капитана Шендона. Джек считал Шендона гением; раза два беспутный капитан, у которого, при его широкой натуре, всегда находилось для приятеля доброе слово, а то и гинея, выручал его из беды; и теперь не проходило дня, чтобы Джек не навестил его и не принес маленькой Мэри конфетку. Он готов был выполнять любые поручения Шендона, улаживать его недоразумения с издателями, редакторами и кредиторами, с держателями его расписок и с теми, кто не прочь был нажиться на этих обязательствах, словом — делать тысячу мелких дел за увязшего в долгах ирландского джентльмена. Я не могу припомнить ни одного увязшего в долгах ирландского джентльмена, у которого не было бы адъютанта — какого-нибудь соотечественника в столь же стесненных обстоятельствах. У этого адъютанта есть свои подчиненные, а у тех, возможно, свои, и тоже неплатежеспособные, так что наш капитан всю жизнь шагал во главе отряда оборванцев, деливших все удачи и неудачи своего главаря.
— Ненадолго ему хватит этих пяти фунтов, — сказал мистер Бангэй, выйдя на улицу.
Он не ошибся: вечером, когда миссис Шендон проверила мужнины карманы, она нашла там всего два-три шиллинга да несколько монеток по полпенса. Из утренней получки Шендон отдал фунт кому-то из прихлебателей; послал баранью ногу с картошкой и пива какому-то знакомому в отделение для бедняков; заплатил старый долг в заведении, где менял свою пятифунтовую бумажку; и там же пообедал с двумя приятелями, после чего проиграл им малую толику в карты. Таким образом, к вечеру он оказался так же беден, как был с утра.
А издатель и двое наших друзей еще побеседовали дорогой, и Уорингтон повторил мистеру Бангэю все, что уже говорил его конкуренту Бэкону, а именно, что Пен — замечательный человек, с большим талантом, а главное вхож в высшее общество и родня "чуть ли не всей нашей знати". Бангэй отвечал, что будет счастлив иметь дело с мистером Пенденнисом и надеется, что оба они не откажутся в ближайшее время у него отобедать, после чего они распрощались, наговорив друг другу кучу любезностей.
— Тяжело смотреть на этого Шендона, — сказал в тот вечер Пен, вспоминая утреннее знакомство. — Образованный человек, наделен и талантом, и юмором, а проводит полжизни в тюрьме, да и в остальное время что он такое? Поденщик у книгопродавца.
— Я тоже поденщик у книгопродавца, — рассмеялся Уорингтон, — и тебе предстоит испробовать силы на этом поприще. Все мы так или иначе тянем лямку. Но я не хотел бы поменяться местами с нашим соседом Пэйли, для которого жизнь таит не больше радостей, чем для крота. Эх, сколько же сострадания тратится зря на тех, кого тебе угодно называть рабами книгопродавцев.
— А ты слишком много куришь и пьешь в одиночестве, вот и стал циником, — возразил Пен. — Ты Диоген у пивной бочки. И не пытайся меня убедить, будто это правильно, что такой талант, как Шендон, подчинен такому невежде и кровопийце, как твой Бангэй, который наживается на его уме, на его работе. Меня бесит, что джентльмен находится в рабстве у такого типа — ведь он не стоит и мизинца Шендона, он даже не умеет толком говорить на своем родном языке, а богатство себе на нем составил!
— Итак, ты уже начал ругать издателей и причислять себя к нашему сословию. Молодец, Пен! Но что тебе не нравится в отношениях между Бангэем и Шендоном? Ты еще, может, скажешь, что это издатель засадил автора в тюрьму? Кто сегодня пропил пять фунтов, Бангэй или Шендон?
— Несчастья толкают человека в дурное общество, — сказал Пен. Возмущаться легко, а что бедняге делать, если в тюрьме у него нет ни порядочных знакомых, ни каких-либо развлечений, кроме бутылки? Нельзя слишком строго судить странности гения, надобно помнить, что caмый пыл и горячность натуры, которые привлекают нас в писателе, человека нередко уводят с прямого пути.
— А поди ты с твоими гениями! — вскричал Уорингтон, который в некоторых вопросах был очень суровым моралистом, хотя, возможно, и очень плохо применил свою мораль в жизни. — И вовсе у нас не столько гениев, как уверяют люди, скорбящие о горькой участи литераторов. На свете есть тысячи способных людей, которые могли бы, если б захотели, сочинять стихи, писать статьи, читать книги и высказывать свое суждение о них; и в разговоре у профессиональных критиков и писателей ничуть не больше блеска, глубины и живости, нежели в любом образованном обществе. Если юрист, или военный, или священник живет не по средствам и не платит долгов, его сажают в тюрьму, так же должно поступать и с писателем. Если писатель напивается — непонятно, почему именно у него не должна назавтра болеть голова, если он заказывает портному сюртук, почему именно он не должен за него платить?
— Я бы давал ему больше денег на сюртуки, — улыбнулся Пен. — Мне, конечно, хотелось бы принадлежать к хорошо одетому сословию. По-моему, главное зло — это посредник, ничтожный человек, который стоит между талантом и его великим покровителем — публикой и загребает себе больше половины заработка и славы писателя.