Голод, тюрьма – смерть. А бросить кормить он может. Он в детстве в деревне кошку заколол вилами за то, что таскала цыплят. Сам рассказывал. Но земля-то все равно моя!
Сегодня хороший день. Оксана с утра уехала в город на встречу с теткой, которая тут проездом. Вадим вернулся! И Саша был дома, с нами. Мы были втроем. Любаша отпросилась еще вчера к стоматологу, на восемь утра. У нее однокомнатная квартира в городе. Таджики у себя в маленьком доме, все равно что и нет их. Их трое. Муж, жена и племянник лет двадцати. Жена приезжает несколько раз в году, а так у них в Таджикистане трое детей. У мужа вечная улыбка, золотые страшные зубы.
Я как раз сидела, смотрела про бомжа, который вилкой заколол прохожего. Сашу услала в его комнату, к его мультфильмам. И тут Вадим!
Как Вадим вошел, как мы кинулись друг к другу! Как Саша прибежал, обнимал нас двоих сразу, объединял. Я разогрела наготовленное Любашей, подала, смотрела, как Вадим жадно жует, отхлебывает. Мы были на своей планете, одни. Вадим не рассказывал о Мюнхене, не приставал с коровами. Мы занялись Сашей. О нем говорили, его развлекали. В голове у меня пролетела и не задержалась мысль: если бы Оксана не уехала, то повезла бы Сашу в детский сад, а его похитили бы по дороге. Или авария. Пошли к Саше в комнату смотреть на железную дорогу. Вагончики крутились, крутились, Вадим радовался, Саша гордился, я умилялась. Пока Вадим не спросил: «Ну-ка, а как ты читаешь? Чему тебя Оксана научила?» Сейчас закричу! Вадим объявит меня сумасшедшей. Засадит в психушку. Бедный, бедный Саша! У него не будет матери. Объявят недееспособной, как-нибудь уморят. Разводиться Вадиму не с руки. Ферма-то коровья, коровы, луг достанутся мне, как до брака приобретенное имущество, как наследство папы. И дом, и счет в банке. Мало ему, что свиноферму я на него перевела. Червяк начал буравить. И как Вадим чувствует! Я ведь ничего не сказала. То ли тон изменился, то ли лицо. Он всегда чувствует, как дверь во мне закрывается. Сразу заторопился. Мол, очень не хочется, но нужно заехать в офис. Он притворяется. Притворство – угроза. Есть что скрывать. Но я ведь тоже притворяюсь? Так я притворством защищаюсь, а они – готовятся.
Вадим поехал на работу, мне стало еще хуже, потянуло к столу. Вот что я поняла: писать в дневнике не могу, когда совсем плохо и когда совсем хорошо. А вот когда просто плохо, когда привычно плохо и страхи бодрствуют, но не терзают, вот тогда нет ничего лучше, как сесть, взять ручку и придать серой дрожащей тоске какую-то ясность, смысл, будто посмотреть на нее со стороны. Чуть-чуть притушить, словно любя погладить ноющую коленку. Тогда и о самом жутком, что было ночью, или вчера, или за несколько дней, смогу и захочу написать. И о том, чего жду, – тоже. Потому что буду не внутри жути, а после и до, посередине. И вот что еще: о хорошем мне писать не хочется. Не интересно. А еще потому, что хорошего мало, что я знаю: ненадолго, сейчас все равно кончится. Даже так – если мне хорошо, мне хочется, чтобы опять стало плохо (не очень плохо, а просто плохо), чтобы не расслабляться, чтобы быть готовой к совсем плохому.
Вчера несколько раз во всех новостях об отравившейся семье. Или отравленной. Умер отец и две дочки, трех и пяти лет. Мать на третьем месяце беременности выжила. И никаких следов яда! Они вели здоровый образ жизни, женщина на фотографиях в платочке, видно православные. Брали воду для готовки из какого-то источника. Съели рыбные консервы.
Скоро приедут Оксана и Любаша. Оксана подберет Любашу в городе. Оксана ездит на моей машине. Посплю-ка я, пожалуй.
И все-таки Вадим еще не готов к расправе. Он еще и со мной, и с Оксаной. Он пока просто недоволен, что дурацкие коровы пасутся на дурацком лугу и плохо доятся – и не видать ему яхты. А я не разрешаю построить там четыре, пять бараков, пять пыточных для пожизненного, без права на прогулку, заключения сотен страдалиц с лопающимся выменем. Вадим недоволен нашим механическим сексом раз в месяц. Недоволен мной и доволен Оксаной, которая с удовольствием прокатилась бы на яхте.
Наши таджики улыбаются, улыбаются. Но что они обсуждают на своем непонятном языке? Когда мы еще жили в городе, в высотном доме, к нам приходил мойщик окон, промышленный альпинист. По основному месту работы он был спасатель, вроде бы даже военный. Так он утверждал, что если начнется заваруха (это его словцо), то все наши таджики нам покажут, где раки зимуют (тоже его). Что они отравят колодцы. Я тогда еще спросила: «Какие колодцы?»
Теперь не буду рассусоливать, объяснять самой себе. Буду просто писать, что хочу и когда хочу. Три ночи подряд принимала снотворное, это один шаг до зависимости. Стану как Майкл Джексон. Яков Львович не боится, что его осудят. Поди докажи! Тем более что Вадиму правда совсем не нужна. Буду принимать, принимать. Сначала таблетки, потом уколы. И он мне однажды вколет слишком много, а я и отдам концы. Но врача Джексона никто не нанимал, а Якова Львовича нанял Вадим. Или Оксана (позже).
На суде врач Джексона мне понравился. Я вдруг поняла: он любил Джексона, он хотел ему помочь. Когда человеку плохо, когда он мучается, когда умоляет, что можно сделать? И мать, и друг дадут воды, когда кишки наружу. Дадут шприц, бутылку. Ведь надо очень любить человека, чтобы не выдержать его боли.
Мне вот что иногда кажется: Яков Львович ко мне пробирается, продирается, хочет мою душу открыть не как врач, а как человек. А я не даюсь никак. Потому что может быть совсем другое. Во-первых, он за мое лечение получает деньги, следовательно, я ему нужна больная, а не здоровая. А во-вторых, повторяю, возможен худший вариант: он подкуплен Вадимом или даже Оксаной, пообещавшей ему награду после моей смерти.
Вадим спал, а я ворочалась (он никогда не слышит, не чувствует) и думала – если бы я с вечера принимала снотворное, меня было бы легче задушить подушкой. Но ведь если хотел бы, то давно бы задушил. Нет, настолько Оксана не преуспела. Утром спросил участливо-равнодушно: «Опять бессонница? Ах ты, бедная». И все. Хорошо, что я не работаю. Могу выспаться днем. А выходил он ночью из спальни к