фосфоресцировала. Филипп оставил открытой застекленную дверь и шагнул в эту тихую ночь, как входят в надежное и печальное убежище. Он сел прямо на пол террасы, не поддающейся сырости, истоптанной и загроможденной шестнадцатью годами каникул, Лизетта извлекала иногда из-под досок старую, заржавевшую игрушку, лежавшую там десять, двенадцать, пятнадцать лет…
Он чувствовал себя опустошенным, свободным от всего и благоразумным. «Может, это и называется «стать мужчиной», — подумал он. Бессознательное желание поделиться с кем-нибудь своей печалью, своей обретенной мудростью мучило его, не находя избытия, как у всех добросовестных маленьких атеистов, которым светское воспитание отказало в попечительстве бога.
— Фил, это ты?
Голос спустился к нему, точно прибитый ветром лист. Он поднялся, бесшумно шагнул к окну с деревянным балконом.
— Да, — выдохнул он. — Ты, значит, еще не спишь?
— Конечно, нет. Я сейчас спущусь.
Она подошла к нему так тихо, что он даже не заметил. Он увидел возле себя только светлое лицо, возвышающееся над смутным силуэтом, почти растворившимся в ночи.
— Ты замерзнешь.
— Нет. Я набросила на себя голубое кимоно. А впрочем, погода теплая. Уйдем отсюда.
— Почему ты не спишь?
— Не спится. Я думаю. Уйдем отсюда, а то разбудим кого-нибудь.
— Я не хочу, чтобы в такое время ты пошла на пляж, можно схватить насморк.
— Я не схватываю так быстро насморка. И потом я совершенно не рвусь на пляж. Наоборот, давай лучше поднимемся наверх.
Она говорила чуть слышно, но Филипп не пропустил ни одного слова. Отсутствие окраски в ее голосе доставляло ему несказанное удовольствие. Это уже не было голосом Венка или другой женщины. Незаметное ее присутствие, почти невидимой, обычный тон, — незаметное присутствие, безобидное, без определенного намерения — только прогулка, только спокойное ночное бдение, — навевали покой.
Он обо что-то споткнулся, и Венка придержала его за руку.
— Это горшки с геранью, разве ты не видишь?
— Нет.
— Я тоже. Но я различаю их, как различают предметы слепые, я знаю, что они здесь… Осторожно, рядом должен быть ящик.
— Откуда ты знаешь?
— Догадалась. От него будет шум, как от лопаты для угля… Бум!.. А что я тебе говорила?
Это озорное перешептывание приводило Филиппа в восторг. Он готов был расплакаться от радости, оттого, что спало напряжение, оттого, что Венка такая кроткая, похожая в сумраке на Венка прежнюю, когда ей было двенадцать лет и она вот так же шептала, склонившись над мокрым песком, а полная луна плясала на брюшках рыб, пойманных во время полночного лова…
— А помнишь, Венка, ту ночь, когда мы выловили самую большую камбалу?..
— А ты схватил бронхит. Из-за этого нам строго-настрого запретили ловить ночью… Слушай!.. Ты закрыл стеклянную дверь?
— Нет…
— Ты слышишь, что поднимается ветер, а дверь хлопает? Ах, обо всем-то я должна помнить!..
Она исчезла и вернулась так неслышно, — словно это сильф ступал своими легкими стопами, — что Фил догадался о ее возвращении лишь по запаху, который гнал перед собой ветер…
— Чем от тебя пахнет, Венка? Как ты надушилась!
— Говори тише. Мне было жарко, и, прежде чем спуститься, я протерлась дезодорантом.
Он промолчал, но его разбуженное внимание отметило, что Венка действительно обо всем помнила.
— Иди, Фил, я держу дверь. Не наступи на салат.
Поднимавшийся от возделанной земли запах огорода заставлял забыть, что море по соседству. Перелезая через низкую плотную стенку из тимьяна, Филипп поцарапал себе ноги, ему попались под руку несколько пушистых рыльц львиного зева.
— А знаешь, Венка, в огород из-за рощицы не доносятся звуки из дома.
— Да в доме все тихо. Мы тоже тише воды.
Она подобрала с земли преждевременно созревшую небольшую грушу, источенную изнутри червем. Он услышал, как она вонзила в плод зубы, а потом отшвырнула его.
— Ты что? Ешь?
— Это желтая груша. Но она плохая, и я тебе не предложила ее.
Такая свобода в их отношениях не развеяла совсем смутной тревоги Филиппа. Ему показалось, что Венка немного слишком кротка и ясна, как дух; и он вдруг подумал об этой странной веселости, словно выпорхнувшей из могилы, об этой бездумной теплоте, которая слышится в смехе монашек. «Хорошо бы увидеть ее лицо», — пришло ему на ум. Он вздрогнул, представив себе, что этот голос, лишенный окраски, эти слова играющей девочки могли исходить от скривившейся маски, брызжущей гневом и сверкающей яркими красками, который противостоял полыханию его ярости там, в скалах.
— Слушай, Венка!.. Давай вернемся.
— Как хочешь. Подожди еще минутку. Еще минутку. Мне хорошо. А тебе? Нам обоим хорошо. Как ночью легко живется! Но не в комнате. О! Я ненавижу вот уже несколько дней свою комнату. Здесь мне не страшно… Светлячок! Так поздно, осенью! Нет, не надо его брать… Глупый, ну чего ты вздрогнул? Это всего-навсего кошка пробежала. Ночью кошки ловят полевых мышей…
Послышался тихий смех, рука Венка обвила его талию. Он прислушивался к каждому вздоху, к каждому хрусту, но, несмотря на беспокойство, он был рад этому непрекращающемуся, с разными оттенками перешептыванию. Венка не боялась темноты и вела себя в ней как в знакомой, дружеской стране и все объясняла Филиппу, оказывала ему полуночные почести и вела его за собой, словно поводырь.
— Венка, дорогая, вернись…
Она издала звук, похожий на лягушачье кваканье.
— Ты назвал меня дорогой! Ах, почему ночь не все время! Ты сейчас не тот, кто обманул меня, а я не та, которая так страдала… Ах, Фил! Давай пока не будем возвращаться, позволь мне немного побыть счастливой, немного влюбленной, уверенной в тебе, какой я была в своих мечтах, Фил… Фил, ты не знаешь меня.
— Может быть, дорогая…
Они споткнулись обо что-то на сухой траве, которая хрустнула у них под ногами.
— Это побитая гречиха, — сказала Венка. — Они сегодня били ее цепами.
— Откуда ты знаешь?
— А когда мы с тобой спорили, ты не слышал ударов цепов? Я слышала. Сядь, Фил.
«Она, она слышала… Она была в ярости, ударила меня по лицу, без конца говорила мне разные слова— но при этом слышала удары цепов…»
Он невольно сравнил с этой неусыпностью всех женских чувств воспоминание о другой женской умелости…
— Фил, не уходи! Я не была злой, я не плакала, не упрекала…
Круглая головка Венка с шелковистыми, ровно подстриженными волосами склонилась на плечо Филиппа, и теплота щеки девушки согрела его щеку.
— Обними меня, Фил, умоляю тебя, умоляю…
Он обнял ее, примешав к своему удовольствию беспощадность юности, которая думает лишь об удовлетворении собственных желаний, и слишком сильное воспоминание о другом поцелуе, который у него взяли, не спросясь его. Но он узнал очертание губ