что я знаю столько же, сколько первая женщина, которую создал бог?
Она не отстранилась от него и смотрела на него сбоку, не поворачивая головы; потом она взглянула на неровную дорогу, потом снова на Филиппа, чье внимание было приковано к этому углу глаза, который движение зрачка делало то голубым, как барвинок, то белым, как перламутр раковины.
— Скажи, Фил, тебе не кажется, что я знаю столько…
— Молчи, Венка! Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь.
На повороте тропинки они остановились. Лазурь исчезла с поверхности моря, она была как металл, плотная, серая, не взбудораженная волнами; потухшее солнце оставило на горизонте красный печальный след, поверх которого разлились бледные, зеленые, более светлые, чем заря, блики, меж которых сияла влажная первая звезда. Одной рукой Филипп сжимал плечи Венка, другую вытянул в сторону моря.
— Молчи, Венка! Ты не знаешь ничего. Это… такая тайна… Такая большая…
— Я тоже большая…
— Нет, ты не понимаешь, что я хочу тебе сказать.
— Понимаю, и очень хорошо. Ты поступаешь как мальчик Жалонов, который по воскресеньям поет в церковном хоре. Чтобы придать себе важности, он говорит: «Латынь! Вы знаете, латынь очень трудна!» Но он не знает ни слова по-латыни.
Внезапно она рассмеялась, подняв к Филиппу голову, и ему не понравилось, что она так быстро и так естественно перешла от драматического к смешному, от огорчения к иронии. Может, потому, что наступала ночь, он захотел покоя, пожираемого огнем сладострастия, тишины, во время которой кровь, словно нетерпеливый дождь, стучит в висках; его тянуло к опасностям, к полному неизведанного и почти немому закабалению, согнувшему его на пороге, который другие юноши переступали, спотыкаясь, но богохульствуя.
— Слушай, замолчи. Не будь злюкой и грубиянкой. Если бы ты знала…
— Но я только этого и хочу: знать!
Голос ее звучал фальшиво, она смеялась смехом плохой комедиантки, чтобы утаить дрожь, бившую ее, и не показать, что она печалится, как все обиженные дети, которые ищут в рискованной затее возможность страдать немного больше, и еще больше, и все больше и больше, пока не наступит возмездие…
— Я прошу тебя, Венка! Ты меня огорчаешь… Это так на тебя не похоже!
Он отпустил плечо Венка и стал еще быстрее спускаться к вилле. Венка бежала за ним, подпрыгивая, когда тропинка становилась крутой, перескакивала через валики скошенной травы, смоченной росой; она уже приготовила выражение лица специально для Теней и обращалась к Филиппу, повторяя вполголоса:
— Не похоже? Не похоже? Вот этого-то как раз ты и не знаешь, Фил, хотя знаешь много всего другого…
За столом они сидели, достойные самих себя и своей тайны. Филипп смеялся над своими обмороками, требовал, чтобы о нем заботились, всячески привлекая к себе внимание: он боялся, как бы кто-нибудь не заметил блеска в глазах Венка, — с темно-розовыми тенями под ними, — прятавшихся под густой челкой над бровями, а Венка играла в ребенка: перед супом потребовала шампанского: «Чтобы поднять настроение Фила, мама!» — и одним духом опорожнила бокал.
— Венка! — укоризненно сказала Тень…
— Пустое, — снисходительно сказала другая Тень, — ничего ей не сделается.
К концу ужина Венка заметила, что Филипп ищет глазами не видимую отсюда за ночным морем Менгу, белую дорогу, растворившуюся в ночном сумраке, оцепеневший в пыли дороги можжевельник…
— Лизетта! — крикнула она. — Ущипни Фила, а то он сейчас заснет.
— Она ущипнула меня до крови! — застонал Филипп. — У, злючка! У меня слезы на глазах выступили.
— И правда, и правда! — громко закричала Венка. — У тебя слезы на глазах!
Она смеялась, а он под рукавом куртки из белой фланели потирал руку; но на щеках Венка и в ее глазах он видел пламя, загоревшееся от выпитого пенистого вина, и сдерживаемое безумство, которое беспокоило его.
Немного позже где-то очень далеко на черном зыбящемся море завыла сирена, и одна из Теней перестала двигать по игральному столику фишки домино.
— Туман на море…
— Только что Гранвильский маяк ворошил эти хлопья, — сказала другая Тень.
Но голос сирены напомнил Филу воющий гудок автомобиля, бегущего по кремнистой дороге, и он подскочил.
— Как взволновался! — усмехнулась Венка.
Ловко прячась от Теней, она повернулась к ним спиной и умоляющим взглядом посмотрела на Филиппа.
— Нисколько, — сказал Филипп. — Но я больше не могу, я прошу отпустить меня спать… До свидания, мама, до свидания, отец… До свидания, мадам Ферре… До свидания…
— Ты сегодня освобождаешься от всех вечерних обязанностей, мой мальчик.
— Ты не хочешь выпить чашечку легкого настоя ромашки?
— Не забудь открыть окно!
— Венка, ты отнесла Филу флакон с солью?
Дружеские, опекающие голоса Теней, нанизанные друг на друга, провожали его до самых дверей, немного поблекшие, с нежным, слабым запахом сушеных трав. Они обменялись с Венка поцелуем, как это делали всегда, он поцеловал ее упругую щеку, потом ухо, шею, покрытый пушком уголок рта. Дверь за ним закрылась, благожелательная нанизь голосов тут же оборвалась, и он остался один.
Его комната, с открытым окном, глядящим в безлунную ночь, приняла его плохо. Стоя под лампой с абажуром из желтого муслина, он вдыхал враждебный и тонкий запах, который Венка называла «запахом мальчишки»: книги классиков, кожаный чемодан, приготовленный для послезавтрашнего отъезда, ботинки с резиновыми подошвами, мыло с нежным ароматом, одеколон.
Он особенно не страдал. Он испытывал то чувство изгнанности и общей усталости, которое не требует другого лекарства, кроме забытья. Он быстро лег, погасил лампу и инстинктивно нашел место у стенки, где его мальчишеские горести, его горячка взрослеющего юноши утихали под покровом ночи, в уюте хорошо подоткнутой под матрац простыни, ярких обоев, о которые разбивались сны, навеянные полнолунием, морскими приливами или июльскими грозами. Он тотчас уснул, но во сне его обступили самые невыносимые картины его жизни и самые привычные. У Камил Даллерей было лицо Венка; а Венка, словно фокусник, властная, помыкала им с отталкивающей холодностью. Но ни Камил Даллерей, ни Венка в его грезах не хотели вспомнить, что Филипп — всего-навсего маленький изнеженный мальчик, которому хочется только уронить голову на чье-нибудь плечо, маленький десятилетний мальчик…
Он проснулся, увидел, что часы показывают без четверти двенадцать и что он проведет зряшную горячечную ночь среди родных в заснувшем доме; он надел сандалии, обвязался шнуром от купального халата и спустился вниз.
Месяц первой четверти скашивал скалу. Кривой и красноватый, он не заливал своим светом округу, и казалось, его сияние потухает от красного или зеленого огня вращающегося Гранвильского маяка. Но благодаря ему ночь не затопляла зелень трав и кустарников, и белая штукатурка виллы меж выступающих балок как будто слабо