Читать интересную книгу Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Покажи-ка мне карту, — просит Рупрехт.

Поднеся ее совсем близко к лицу, он тщательно всматривается.

— Гм-м, — мычит он в задумчивости.

Сомнений нет: это то самое место. Но вместо паутины и растрескавшихся половиц здесь сушилки для одежды, стиральные машины, гигантские коробки со стиральным порошком.

— Это больше похоже на прачечную, чем на класс, — размышляет вслух Рупрехт.

Может быть, заброшенная прачечная? Однако спортивные майки с символикой Сент-Бриджид, юбки и джемперы, одни сухие, другие мокрые, сваленные в корзины или вывешенные на металлических рамах, — все это совсем не похоже на какое-то забытое старье…

Он снова сверяется с картой.

— Ты не слышишь какой-нибудь музыки, а? — спрашивает он Марио. — Какой-нибудь сверхъестественной музыки?

Марио не отвечает. Издав еще одно “Гм-м” — как бы хмурясь вслух, — Рупрехт пробирается дальше сквозь плотную гущу мокрых тряпок. Никаких признаков Иного мира здесь не видно; дойдя до конца комнаты, он совершает одно-единственное открытие: там стоят три огромных мешка, доверху заполненных женскими трусиками, ждущими стирки. Это кладет конец всем надеждам на успех операции, по крайней мере для Рупрехта…

— Нет здесь никакого Могильника! — выпаливает он. — Тут только горы девчачьего нижнего белья!

Какой-то звук снаружи. Кто-то идет! Эти голоса — недвусмысленно современные, полные жизни, чуть хрипловатые; наверное, такие голоса могут дружески переговариваться, заглушая дрожащий гул машин в прачечной…

— Нам надо скорей выбираться отсюда! — говорит Рупрехт. — Живо! Через окно!

Он отпирает задвижку и открывает форточку, он уже собирается протискиваться через нее, как вдруг замечает, что остался один.

— Марио!

Кинооператор и навигатор “Операции ‘Кондор’” словно прирос к месту и, будто впав в транс, пялится куда-то в пустоту.

— Марио! — кричит Рупрехт. — Что с тобой? Марио!

Голоса снаружи резко умолкают. Но Марио по-прежнему не отзывается. По его лицу расползается широкая довольная улыбка, будто он только что обнаружил черный ход, ведущий к Земле обетованной, а потом, издав короткий нечленораздельный звук, похожий на блеяние, он вырывается из рук Рупрехта и ныряет прямо в гору женского белья…

Скиппи вернулся. Остальных еще нет, они на своей операции; он идет в свою комнату, ни с кем не заговаривая. Теперь он знает, что ему делать, и не хочет зря тратить время. Он закрывает дверь, выключает все лампы, кроме настольной. Берет чистый лист бумаги из стопки, лежащей у Рупрехта на лотке принтера, и садится.

С двери на него пялятся защитные очки. Приз, полученный за победу в плавании, блестит и будит отрывочные воспоминания. Поездка по Терлсу на старом скрипучем автобусе. День тянулся как резина, натягивался все туже и туже до начала соревнований, а потом вдруг время с треском схлопнулось. На зрительских местах на стадионе пустоты, где нет мамы и папы. Зеленая подводная гостиница, комната, в которой невозможно уснуть, блестящие золотом цифры на дверях…

Скорее, Скиппи, скорее! Ты должен это сделать прямо сейчас!

Он как будто снова видит, как открывается дверь.

Давай же, давай!

Медленно открывается… Будущее уже обволакивает его своими струями, тянет его вперед, в…

Нет! Он хватает ручку. Он пишет: “Уважаемый тренер!”

Рупрехт так и не вернулся к отбою. Однако на следующее утро, когда Скиппи открывает глаза, он видит своего соседа — тот лежит в трусах поверх одеяла и глазеет на потолок с таким видом, словно потолок нанес ему кровную обиду.

— Ну, как все прошло? — спрашивает Скиппи.

— Не очень.

В волосах у него какая-то труха — наверное, сухие листья.

— Вы не побывали ни в каких высших измерениях?

— Нет.

— Вы не нашли Могильник?

— Нет.

У Скиппи появляется ощущение, что Рупрехт вовсе не горит желанием разговаривать на эту тему, и он оставляет его в покое. Однако за завтраком Деннис оказывается не столь терпеливым.

— Не понимаю, — говорит он озабоченно. — Вы что, не следовали карте?

Рупрехт, мрачно глядя в тарелку с едой, ничего не отвечает.

— Гм… Может, вам нужно было спросить кого-нибудь из монахинь? — задумчиво рассуждает Деннис. — Вы их не расспрашивали, Рупрехт? Вы не просили монахинь показать вам этот их Могильник?

У Рупрехта сужаются глаза, но он хранит молчание; затем дверь столовой открывается, и входит Марио. Увидев за столом Рупрехта, он останавливается.

— О! — говорит он и стоит в нерешительности рядом, как будто не зная, что делать дальше. Рупрехт, по-прежнему не говоря ни слова, буравит его долгим враждебным взглядом. Потом встает, не доев завтрак, из-за стола и выходит.

Когда он уходит, Марио наконец проливает некоторый свет на мрачное настроение Рупрехта. После того как они несколько “отвлеклись” (как именно — Марио не уточняет), их обоих едва не застигли в сент-бриджидской прачечной, и им едва удалось улизнуть, но потом пришлось еще два часа просидеть на дереве, спасаясь от собаки сторожа. (Одиссей, как выяснилось, уже сидел на дереве в результате более раннего инцидента, и сегодня утром ему пришлось обратиться в изолятор с жалобами на гипотермию и ушибы.)

— Но вас все-таки никто не видел?

— Нет. Но нам пришлось оставить там установку.

Теперь понятно, почему Рупрехт так злится. Обладать уникальным прибором для путешествия по всем измерениям — и вдруг оставить его в прачечной женской школы!

— Черт возьми, Марио, а вдруг монахини еще научатся им пользоваться, а потом заберут Нобелевскую премию себе?

— Да, именно так они и поступят, эти пролазы монахини, — раздраженно отвечает Марио.

— А что вы вообще делали в этой прачечной? — спрашивает Скиппи.

— Мы следовали карте, — отвечает Марио. — А карта показывала, что Могильник находится там.

— Странно, — говорит Деннис, качая головой. — Неужели сестра Найелла ошиблась? Теперь, наверно, мы уже никогда этого не узнаем.

— Но ведь Рупрехт может собрать новую установку — разве нет? Она же вроде из одной фольги была сделана.

— Проблема в том, что у него не осталось чертежей. Он делает исходную модель, а потом постоянно изменяет ее, но ничего не записывает. Поэтому изготовить точную копию невозможно.

Позже, в тот же день, Рупрехт подходит к Скиппи. Лицо у него возбужденное.

— Я придумал безотказный план, как забрать мою установку из Сент-Бриджид, — сообщает он. — Я назвал его “Операция ‘Сокол’”.

Скиппи смотрит на него недоверчиво.

— Это твой последний шанс попасть туда, на первый этаж!

— Нет уж, Рупрехт, после того что у вас вышло в прошлый раз, — нет.

— То была “Операция ‘Кондор’”. Это — “Операция ‘Сокол’”. Это совершенно другая операция!

— Извини.

Рупрехт уходит агитировать других.

Хотя Скиппи и жалеет своего соседа по комнате, не может он отрицать и того, что у него лично выдался отличный день. Когда он проснулся сегодня утром, его уже поджидало воспоминание о вчерашнем вечере — будто золотая монета, спрятанная под подушкой, и когда он думает об этом, а думает об этом он каждые несколько секунд, то расплывается в глупой улыбке.

— Ты опять ее целовал, да? — Деннис находит нетипично счастливое состояние Скиппи несколько тревожным и даже несколько оскорбительным.

— Ну, Скиппи, — вдруг изумляется Джефф, — это ведь значит, что она — твоя девушка. Черт возьми — у тебя есть девушка!

А потом, когда начинается обеденный перерыв, Скиппи выходит с урока математики и натыкается прямо на Карла.

Почему-то после вчерашней драки Скиппи вообще ни разу не вспоминал о нем и даже не задумался о том, что будет, когда их пути снова неизбежно пересекутся. Зато, судя по тому, как ребята сразу застывают вокруг него, по тому, как сгущается атмосфера в коридоре, он понимает, что они-то ждали этого момента все утро. И все, что он сейчас может, — это приготовиться к нападению: может быть, к внезапному удару под дых, или к коварной подножке, или к быстрому движению коленом в пах…

Но нет: похоже, Карл его вообще не замечает; он просто проходит мимо, как старая матерая акула проплывает мимо разноцветных косяков мелкой рыбешки, не замечая свиста и гогота, адресованного его удаляющейся спине.

Сегодня на уроке истории Говард-Трус (у которого такой вид, как будто он очень давно не спал, не мылся и не брился) только и говорит что о предательстве.

— К этому, по сути, и сводилась вся война. Богачи предавали бедняков, сильные — слабых, и прежде всего старики — мальчишек. “За что в могиле мы — юнцы? Виновны в том отцы-лжецы!” — вот как сказал об этом Редьярд Киплинг в одной эпитафии. Молодым людям рассказывали всевозможные басни, лишь бы убедить их пойти воевать. Разумеется, рассказывали не только их отцы. Учителя, правительство, пресса. Все лгали о причинах этой войны и об истинной сущности войны. О служении родной стране. О служении королю. О служении Ирландии. О том, что это делается во имя чести, во имя мужества, ради маленькой Бельгии. А там, на других берегах, молодым немцам твердили то же самое. Когда они попали на фронт, их снова предавали: некомпетентные генералы, которые посылали их под пулеметный огонь — одну массу юнцов за другой; газеты, которые, вместо того чтобы рассказывать правду о войне, мололи всю эту чушь о бравых солдатах, идущих на смерть ради славы, чтобы все это побоище выглядело чередой настоящих приключений и подвигов, тем самым заманивая на поле брани новых юнцов. Предательство продолжалось и после войны. Рабочие места, которые обещали сохранить уходившим на фронт, куда-то таинственно исчезли. Солдат называли героями, увешивали медалями, однако никто не хотел брать “попорченный войной товар”. Друг Грейвза, Зигфрид Сассун, называл войну “подлым фокусом, которым обманули меня и мое поколение”…