— Всю старшую гридь надобно завтра на вече собрать, — воевода огладил седую бороду. — Чую, будет неспокойно. Баламутит боярин Гостивит воду.
— Батьку на Ладоге любят! — с непоколебимой убежденностью отозвался Стемид. — Не тревожься, воевода, ничего у боярина не выйдет!
Дядька Крут посмотрел на сотника с почти отеческой снисходительностью. Тот был для него, бывалого воина, всякое повидавшего, молодым, несмышленым мальчишкой. Добро, когда дружина князю предана. Но не должно слепо верить, что и все остальные ему также верны.
— Гридь собери, — только и буркнул дядька Крут в ответ.
Сотник сверкнул белозубой улыбкой, по которой вздыхала не одна девка, и смиренно кивнул. Негоже воеводу гневить.
Дядька Крут же задумался о своем. Никак у него из головы не шли глаза белозерского воеводы. Помирать будет, а не забудет, как сперва бродил с Марой-Мореной по Калинову мосту, а после провалился в темную пропасть и все падал и падал, беззвучно крича, пока не очнулся и не увидел перед собой лицо знахарки. Уставшее, изнеможенное лицо в тусклом свете лучин. Двумя яркими искрами выделялись на нем ее глаза: льдистые, светлые. Такие же как у воеводы Брячислава. Такие же как у княгини Мальфриды.
Старый он дурак, старый дурак. Должен раньше был уразуметь! Сколько прожил в тереме при старом князе да княгине. Сколько раз глядел на ее лицо. Сколько раз смотрел знахарке в глаза.
Он даже застонал вслух, пеняя на себя, и Стемид обеспокоенно на него покосился.
— Воевода?.. — негромко окликнул его сотник.
— Ништо, ништо, — дядька Крут махнул рукой, мол, все ладно, и медленно, пошатываясь, побрел в сторону прочь.
Стемид с сомнением поглядел ему в спину: воевода ведь побелел весь, что сметана, и ладонь к груди поднес. Стало быть, не зря гридь шепчется: сдал их несокрушимый, вечный дядька Крут. Подкосила его та отрава, и толком он так и не оправился. Вон, уже вслух стонет, а раньше ведь ни звука сквозь плотно сомкнутые губы никто не слыхал! Какой бы лютой ни была рана.
Воевода же, не ведая о пристальном взгляде сотника Стемида и о его смурных мыслях, шагал к терему. Два дела задумал он исполнить, прежде чем настанет время идти к князю вечерять: потолковать с молодой княгиней да белоозерским воеводой. А коли сладится у него все, может, порадует Мстиславича доброй вестью. Токмо вот доброй ли?..
Много зим минуло с той поры, когда в тереме всем заправляла молодая княгиня Мальфрида. Воевода служил тогда князю Мстиславу десятником, и на подворье его не особо привечали. В тереме он бывал редко, лишь за общими трапезами в просторной гриднице. Знамо дело, на княгиню Мальфриду токмо издалека глядел. А нынче уж не осталось никого, кто с ней близок был. Ни ключницы старой, ни чернавок ее... Кто-то предстал перед Богами, а кого-то сама Мальфрида прогнала. Некого было спросить о прошлом, не у кого узнать, как жила да каких людей подле себя держала старая княгиня.
Сперва дядька Крут порешил найти Звениславу Вышатовну, пока та возилась по хозяйству и не ушла еще на женскую половину терема. Да пока охранительница ее, беспутная девка Чеслава, не возвратилась с торга. Раньше всё рожу кривила, пока за Звениславой Вышатовной приглядывала, а нынче и силой от нее не оторвать! Ходит за ней будто привязанная, никому и близко подступиться не дает да наедине поговорить! А теперь же еще и княжна Рогнеда станет за нею таскаться...
Конечно, князь ему воспретил жену вопросами мучить. Напрасно дядька Крут накинулся тогда на Звениславу Вышатовну. Каждое ее слово перепроверял да переспрашивал. Все никак поверить не мог, что знахарка одурачила их всех. Вот Мстиславич и разгневался. Ну. Коли для благого дела, то и против княжьего слова можно пойти!
Звенислава Вышатовна сыскалась в подклети: вместе с ключницей Младой да теремными девками они проверяли запасы перед суровой зимой, перебирали кувшины да бочонки. Чеславы подле нее не было, вот и добро!
— Крут Милонегович? — княгиня растерянно поглядела на него, когда столкнулась с ним нос к носу, едва поднявшись из подклети по приставной деревянной лестнице.
— Потолковать бы мне с тобой, государыня, — угрюмо пояснил воевода, искоса посматривая на ключницу да теремных девок.
Горазды они уши греть!
— О чем? — еще пуще растерявшись, спросила Звенислава Вышатовна, вытирая о передник испачканные руки.
— Пойдем, государыня, — дядька Крут придержал ее за локоть, несильно сжав, и повел за собой прочь из клети, подальше от чужих ушей.
Звенислава покорно пошла следом, не пытаясь отстраниться. Когда не выходила она с подворья за ворота, да в тереме не привечали гостей, княгиня надевала свои самые простые, неприметные рубахи да заместо расшитой жемчугом кики с длинными ряснами покрывала голову убрусом. Так сподручнее было ей с делами по хозяйству управляться. Вот и нынче была она в цветастой поневе да переднике, запоне, из плотного полотнища с неброской вышивкой по подолу.
Это хорошо, подумал дядька Крут. Что сама в тереме хлопочет, не скидывает все на ключницу али на чернавок. Была у них уже одна княгиня-белоручка, и вон как худо все вышло.
Остановился воевода посреди длинных сеней, соединявших две части терема: ту, где жил князь с семьей, и вторую, где находились клети да подклети. Место дядька Крут выбрал с умом: в обе стороны хорошо было видно, коли шел кто по сеням, и потому никто не смог бы подкрасться к ним незамеченным да подслушать. По правде, он и сам толком не ведал, пошто прятался да таился. Уж всяко не выскочит знахарка из горницы в тереме, не выйдет из-за угла сеней. Но дядька Крут, бывалый воин, привык доверять своему чутью. Потому и говорил с княгиней тайно.
К моменту, как воевода привел ее в сени, Звенислава Вышатовна начала посматривать на него с потаенной тревогой. Уж больно смурным казался дядька Крут. И по сторонам все взглядом рыскал, словно находились они в окружении врагов.
— Хочу потолковать с тобой про знахарку, — сказал он наконец.
По лицу княгини пробежала тень. Сколько уже всего было говорено-переговорено. Звенислава обреченно кивнула и, тревожась, принялась поправлять пояс поневы.
— Когда она впервые пришла в княжество?
— Несколько зим назад, — княгиня поежилась.
Стоило только вспомнить о сожженном тереме, который когда-то был ей домом, и на глазах невольно наворачивались слезы. Она поспешно провела ладонью по щекам. Негоже плакать при людях.
— А откуда?
— Никто не ведал. Она никогда не говорила.
Обо всем, что знала, Звенислава рассказала еще в тот первый разговор вечером в горнице. И нынче дядька Крут лишь повторял свои вопросы.
— А родня?
Княгиня пожала плечами.
— Когда она спасла нашего князя, — ее голос дрогнул, — никто особо и не расспрашивал ее ни о чем. Дядька Некрас, — в ее словах звенели слезы, — велел всячески госпожу Зиму привечать. Так и повелось.
Звенислава все-таки расплакалась, и дядька Крут выругал себя последними словами. Вечно он так, сперва делал али говорил, а потом уж думал. Ну, каково ей нынче вспоминать терем да родню, от которой почти никого не осталось?
Княгиня смахнула со щек слезы и блестящими, болотно-зелеными глазами виновато поглядела на воеводу.
— Она порой пела песни на чудном языке, — всхлипнув, добавила Звенислава, изо всех сил борясь со слезами. — Знающие люди говорили, это язык норманнов с Севера.
Она сцепила пальцы в замок и прикусила губу, хмурясь. Потом забормотала что-то себе под нос, словно припоминала. Дядька Крут молча ждал, не перебивая и не торопя. Он жалел стоявшую перед ним княгиню, по зимам схожую с его самой младшей дочкой.
— Одну госпожа Зима пела чаще другой. Очень грустную и тоскливую. Она говорила, что это старинная песня о преданной младшей сестре, которую убили старшие брат с сестрой, — Звенислава подняла на воеводу задумчивый взгляд лишь для того, чтобы беспокойно отпрянуть назад — до того изменилось его лицо.
— Дядька Крут? — она позвала его и накрыла руку своей ладонью. Пальцы у нее были ледяные.