выступают, в конце концов? Против самих себя, против своих братьев и отцов, сестер и матерей, против святая святых… Нет, это будет экстра-материал, это будет… Надо вот только получше втереться к ним в доверие — и тогда…
Но тут вдруг выяснилось, что они вовсе не москвичи. А кто? — поинтересовался Петров. Из-под Наро-Фоминска. Ребята, так это же Московская область, все равно земляки, пусть я родом с Урала, но сколько лет уже в Москве, давно столичным жителем считаюсь… А вы-то в Ярославле что делаете? Проездом? И куда путь держите? В Наро-Фоминск?
— Эх, мне бы сейчас в Наро-Фоминск! — забросил хитрую наживку Петров.
— Поехали.
— На чем, ребята?
— У нас машина. Места всем хватит.
— «Волга», земляки?
— Конечно, «Волга».
Дальнейшее тоже покрыто для Петрова некоторым туманом. Но вот что он хорошо запомнил — это то, что сам напросился в Наро-Фоминск, как бы и не беря в расчет, что Наро-Фоминск бог знает где от Ярославля, не беда — съездит туда и вернется, главное — не упустить «земляков», втереться к ним в доверие, а потом он такой материал выдаст!.. В самое сердце бандитского логова попадет — уж это будет исповедь так исповедь…
…Очнулся Петров в кромешной тьме. С трудом разлепил глаза, ничего не понимая. Впрочем, ощущение тьмы — только в первые мгновения. Отвесную стену дождя разрывали фары — с трудом, еле-еле. Петров наконец осознал: он в машине. Машина неслась со страшной скоростью, несмотря на дождь. Петров только чуть приоткрыл глаза, но не шевелился, словно боясь лишним движением выдать себя. Выдать, что очнулся. Потому что как только очнулся и как только осознал: машина, дорога, дождь — так сразу его окатил ледяной страх. За рулем сидел знакомый детина. Короткая стрижка. Тяжелые покатые плечи. Рядом с ним дремал «земляк». Справа от Петрова дремал второй «земляк». Петров все разом вспомнил, но не мог поверить себе: неужто в самом деле едет с ними? Ночью? В дождь? Не может быть!..
Петров осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака — бумажника не было. Во второй раз его облил страх. Он еще раз ощупал карман — пусто. Что там было? Деньги, паспорт, удостоверение, командировочные бумаги… Петров потрогал боковой карман — то же самое. Когда полез в правый карман, очнулся «земляк», тот, что сидел справа. Петров замер. Детина за рулем покосился в зеркальце. Петров понял: тот заметил, что он проснулся.
Петров прокашлялся.
— Куда едем, ребята? — спросил он как бы бодрым голосом, на самом деле голос его изрядно подрагивал.
От его вопроса очнулся второй «земляк», который сидел впереди, рядом с водителем.
Детина за рулем усмехнулся:
— Ты что, забыл, землячок?
— В Наро-Фоминск? — вспомнил Петров, стараясь придать своему голосу спокойствие интонации и тембра.
— Смотри-ка, — толкнул детина соседа, — помнит.
— Вообще-то мне утром в Ярославле надо быть. Вот же дурная голова…
— Да, дурачок ты отменный, — усмехнулся детина.
— Вы что, ребята, в самом деле в Наро-Фоминск едете? Или куда?
— Да какая тебе теперь разница?
— Как это?
— Ну, едешь и едешь… Мы же тебя не трогаем?
— А бумажник на всякий случай прихватили?
— Какой бумажник, землячок?
— С деньгами, с документами.
— Шутишь, землячок?
— Какие шутки… Ну, деньги — ладно. Взяли и взяли. Сам виноват. А документы-то верните, ребята.
— Мы у тебя брали? Ты видел?
— Нет, не видел. Но если не вы, тогда кто?
— Витек, когда нас оскорбляют, мы что делаем?
Тот, что сидел рядом с Петровым, со всего маха ударил Петрова кулаком по лицу.
— Да вы что, ребята?! — закричал Петров.
— А что? — пожал тяжелыми плечами детина. — Что такое?
— Я же к вам со всей душой, я к вам…
— Мы тебя просили?
— Нет, но… — Из носа у Петрова текла кровь, он приложил платок; руки мелко дрожали. Никак не мог он до конца осознать, что это не сон, не шутка — действительность. Жизнь. Да что же это?!
— Видишь, какой ты дурак, землячок. А дураков учат… Верно?
— Вы же не знаете, кто я такой…
— Теперь это неважно.
«Как это?» — так и окатило Петрова.
— Почему не важно? Я ведь не кто-нибудь, я…
— Ты едешь с нами, и этого достаточно.
— Но я не хочу ехать с вами!
— Ну, землячок, это совсем нехорошо. Ты говорил: возьмите, хочу с вами, люблю вас, вы такие мировые ребята, а теперь — не хочу. Обижаешь, землячок. А когда нас обижают, что мы делаем, Витек?
И Петров тут же получил второй удар по лицу.
— Да вы что, в самом-то деле?! — вскрикнул Петров. — Куда вы меня везете? Я не хочу!
— А чего ты хочешь, землячок? На тот свет не хочешь?
— Ребята, ну хватит, — взмолился Петров. — За что вы меня? Вас же посадят — какой вам смысл из-за меня?
— Нас давно сажают, — усмехнулся детина, — только посадить никак не могут.
— Ну, ладно, забрали деньги, документы, черт с ними. Но отпустите меня!
— Уже не хочешь с нами, землячок? — обернулся детина.
— Нет, — помотал головой Петров, продолжая держать платок у носа, — Зачем я вам нужен?
— Да ты нам не нужен. Это мы тебе зачем-то нужны были. Зачем?
— Жизнь хотел узнать. Понять, кто вы такие…
— Понял теперь?
— Понял.
— Больно понятливый стал. Эх, суслик, ничего ты еще не понял. Не понял, где у таких, как ты, жилка обрывается…
«Ну, все, прикончат, — пронеслось в Петрове. — Неужто так глупо сдохну?»
— Гады вы! — неожиданно — даже для самого себя — тихо произнес Петров. — Сволочи! Ненавижу вас! Всю жизнь ненавидел таких!..
— Та-ак… — взглянул на него в зеркальце детина. — Петушок прокукарекал, курочка снеслась, а? — Он прижал машину к обочине, выключил зажигание, потушил фары. По крыше нещадно и громко колотил дождь. — Ну, Витек, давай, — как бы между прочим обронил он.
Тот, что спереди, и тот, что сзади, вышли из машины. Детина остался за рулем.
— И ты выходи! — скомандовал он Петрову.
Петров вышел. Его трясло как в лихорадке. По лицу сек дождь.
Хлопнула впереди дверца — из машины вылез и детина.
И в тот момент, как хлопнула дверь, Петрова ударили сзади. Он согнулся. Ударили спереди. Снова сзади. Петров, защищаясь, стал разбрасываться руками по сторонам. И тут его пнули в живот. На секунду Петров потерял жизнь. Ослепление — и сразу мрак. Потом снова били.
— Кончайте его, — расслышал Петров как сквозь вату.
И вот это: «Кончайте его» — пронзило Петрова, будто молнией! Ни тогда, ни позже, никогда в жизни он не сможет объяснить себе, откуда в нем вспыхнула сила, даже не сила — ярость жизни, хитрость ее, изощренность; он вдруг разом озарился ее светом, все понял, все постиг: жить, жить! — и как ужаленный прыгнул в сторону.