вас нет. Вы в разводе.
— Про мужа я не спрашивала, но, — Елена Васильевна взглянула на Петрова в открытую удивленно-изучающе, — вы как будто в воду смотрите. Только сыну моему не восемь, а семь лет.
— Ну, это ерунда, — защитил Петрова шофер. Отныне Петров мог быть уверен, что на одного товарища у него прибавилось в жизни.
— А если серьезно, что все-таки стряслось с Бобровым? — спросил Петров.
— Понимаете, сегодня утром позвонила его жена. Сказала: ушел из дома еще позавчера вечером — и до сих пор не вернулся.
— Может, у друзей? У родственников? Мало ли…
— Все проверили. Нигде нет. Я к вам утром приехать как раз из-за этого не смогла…
— Может, с подшефными своими экспериментирует?
— Вот это наверняка, — согласилась Елена Васильевна. — Мы подключили Лихачеву, она была помощником у Боброва, знает всех его ребят.
Машина вильнула вправо и мягко прижалась к обочине дороги.
— Подождите, я сейчас… — Елена Васильевна выскочила из машины и, семеня ногами в узкой юбке, заспешила в подъезд. Петров окинул взглядом дом. Ничего особенного: пять этажей, балконы, белье на веревках, обшарпанный фасад.
— Да отыщется, — обронил шофер. — Не впервой это с ним.
— Пропадал уже?
— Раза два-три, не меньше.
— И где находили?
— Да где его найдешь? — усмехнулся шофер. — Сам объявлялся.
— А все-таки — где был-то?
— А пойди спроси у него. Я так думаю: у бабы какой-нибудь прячется. А чего? Удобно: свалить на хулиганов, а сам под юбку…
— Он что, бабник?
— Бобров-то? А кто из нас, мужиков, не бабник?
Из подъезда выскочила Елена Васильевна.
— Нет, не объявился, — запыхавшись, проговорила она. — Поехали, Алеша.
В Карабиху приехали минут через двадцать. Но, странное дело, ворота в музей оказались закрыты.
— Минутку, я сейчас… — проговорила Елена Васильевна.
Петров видел, как она подошла к проходной, прочитала какое-то объявление, развела руками.
— Что? — спросил Петров, приоткрыв дверцу.
— Представляете, санитарный день, — опечаленно проговорила Елена Васильевна. — Ну надо же, совсем не пришло в голову. Обычно он всегда открыт в это время.
Петров вылез из машины, подошел к Елене Васильевне.
— Да, не везет… — И даже усмехнулся. — Невезучий день сегодня, а, Елена Васильевна?
— И не говорите. Я могла бы, конечно, позвонить, но вот понадеялась… Да и с Бобровым еще закрутилась…
— А вот это не поможет? — Петров достал из кармана внушительную красную книжицу.
— С этим пока погодите. У меня у самой такая есть, — сказала Елена Васильевна. — Сейчас что-нибудь придумаем…
Елена Васильевна приоткрыла калитку, навстречу ей вышла хмурая женщина, окинула подозрительным взглядом.
— Проводите меня к директору, — попросила Елена Васильевна.
— Директора нету.
— Тогда к заместителю директора.
— А вы кто такая будете?
Елена Васильевна ответила.
— Никого нету. Только эта, которая людей водит…
— Проводите, пожалуйста, к ней.
Через пять минут Елена Васильевна вышла к Петрову вместе с экскурсоводом, такой же моложавой, узкобедрой, с интеллигентным строгим лицом женщиной, как и сама Елена Васильевна.
«Вот они, ярославские мадонны», — подумал Петров. Без насмешки подумал. Хотя и не вполне всерьез.
— Добрый день! Рады вас приветствовать на ярославской земле! — Гид просто и изящно протянула Петрову руку.
— Очень приятно! — Петров с удовольствием задержал в ладони эти тонкие изящные пальцы; экскурсовод, кажется, несколько покраснела, во всяком случае — чуть-чуть смутилась, это Петров заметил.
— Вас сопроводить? Провести вас по усадьбе? Или…
— Нет, нет, спасибо! — Как ни хороша была эта женщина, но Петров терпеть не мог казенных слов, которыми экскурсоводы одаривают бедных посетителей. — Мы ненадолго. Так, взглянуть, познакомиться в общих чертах. Какой прекрасный вид! — обвел рукой Петров. — Какая природа! Вы живете поистине среди чуда!
— Помните, как прекрасно описал этот сад Николай Алексеевич?
Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
— О да, конечно! — поспешно подхватил Петров, хотя, кажется, плохо помнил эти строки. Впрочем, что-то такое все-таки брезжило в памяти… Уж не «Родина» ли это? И он наугад начал читать вслух:
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства…
— О, у вас замечательная память! — искренне восхитилась экскурсовод. — А чуть дальше, помните, идут слова:
Где от души моей, довременно-растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
— Уж не нас ли имел в виду прозорливый Некрасов?! — воскликнул Петров.
И женщины отчего-то игриво-шаловливо рассмеялись. Даже Елена Васильевна рассмеялась игриво, хотя настроение у нее было не из веселых.
Петров оставил женщин (Елена Васильевна, конечно, приехала сюда не в первый раз, так что с удовольствием предоставила Петрову возможность бродить по усадьбе одному) и направился в главное здание, где каждый год, с весны до осени, живал когда-то Николай Алексеевич Некрасов.
Что ему нужно было, Петрову, в некрасовских комнатах?
Зачем стремился он сюда? И если стремился, то вполне ли искренне? Во главное — зачем? Зачем?!
Он бы и сам никогда определенно ответить на это не смог.
Петров бродил по комнатам, по первому и второму этажам, особняк казался небесно просторным и сказочно богатым, хотя ни особенного простора, ни тем более богатства тут не было. Иллюзия эта возникала оттого, что в комнатах царил благословенный чистый покой, и оттого еще, что никого больше, кроме Петрова, сейчас не было. Он рассматривал библиотеку Некрасова, старинные тома, тисненные золотом обложки, думал о том, что наверняка эти книги брали в руки Островский или Григорович, Плещеев или Салтыков-Щедрин, которые приезжали в гости к Некрасову, и снова ловил себя на мысли — который раз в жизни! — что никак не может представить этой жизни во всей реальности, во плоти и истине! Знал, понимал — да, было, а вот глубиной сердца внять этому знанию — не получалось. Холодно, очень холодно и отстраненно воспринималась чужая знаменитая жизнь. Он смотрел на стол, за которым работал Некрасов, на стопку старинной бумаги, на испещренные стремительной рукой страницы рукописей в застекленных витражах, на экземпляры «Современника» и «Отечественных записок», в которых впервые в жизни видел напечатанными оригиналы с детства знакомых, хрестоматийных шедевров: «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушка», «Русские женщины» — и что же? Его охватывало волнение? Его брал трепет? Его сжигала зависть? Ничуть не бывало. Опять, как и история, как и патриаршие монастыри и соборы, как и нечеловеческие деяния прошлого во славу России, — ничто не задевало родников его натуры, а пролетало сквозь душу и тело, не