Я было утешилась тем, что все-таки нашла комнату, но когда я ее хорошенько разглядела и поняла, что мне придется в одиночестве провести здесь ночь, мое сердце екнуло. В общем-то, это была только половина комнаты с деревянной перегородкой посередине (Бог знает, что творилось на той стороне) и с продавленной односпальной кроватью, покрытой очень пыльным ситцевым покрывалом. Стены были оклеены старыми полосатыми обоями, основательно загаженными и совершенно выцветшими.
Я втащила чемодан и закрыла за собой дверь. Какое-то время помучилась с замком, но в конце концов он все-таки щелкнул. И тут я упала на кровать и заревела. Я чувствовала, что хочу плакать навзрыд и без помех, чтобы нареветь целый океан слез и утонуть в нем. Но даже и поплакать-то толком у меня не получилось. Какой-то комок в животе заставлял меня все время думать о Беннете. Как будто мой пупок был соединен с его пупком, и я не могла позволить себе погрузиться в плач без того, чтобы не побеспокоиться о нем. Где он был? Неужели не рыдать мне по-настоящему до тех пор, пока его не найду?
Самое странное в плаче (может быть, это остатки детства) то, что мы никогда не плачем от всего сердца без слушателя — пускай даже потенциального. Мы не позволяем себе плакать так отчаянно, как могли бы. Может быть, мы боимся нырнуть слишком глубоко под слезы — а вдруг никто не сможет нас спасти? А может быть, слезы — это форма общения, и, как речь, они нуждаются в слушателе?
«Ты должна спать», — сказала я себе строго. Но я уже чувствовала, что близок хорошо знакомый мне страх, который ведет с собой худшие ночные кошмары детства. Я чувствовала, что почти вся проваливаюсь куда-то, хотя взрослая разумная часть меня и пытается удержаться на поверхности. «Ты не ребенок», — сказала я громко, но нездоровое сердцебиение продолжалось. Я покрылась холодным потом. Я прилипла к кровати. Я знала, что нужно принять ванну, но не делала этого из страха покинуть комнату. Я отчаянно хотела в туалет, но боялась выйти за дверь. Я даже не осмеливалась снять туфли (из страха, что мужчина под кроватью схватит меня за ногу). Я не решалась вымыть лицо (кто знает, что скрывается за занавеской?). Я вообразила, что вижу фигуру, движущуюся по террасе снаружи, — вдоль окна. Машины-фантомы освещали потолок. В туалете заурчало, и я подпрыгнула. Затем послышались шаги в коридоре. Я начала вспоминать сцены из «Убийства на улице Морг». Я вспомнила какой-то безымянный фильм; я видела его по телевизору лет в пять. Он был про вампира, который появлялся из стены и туда же уходил. Никакие замки не могли его остановить. Я почти увидела чудовище, пульсирующее за грязными, в пятнах обоями. Я снова воззвала к своей взрослости. Я попыталась быть критичной и разумной. Я знала, что означают в моих снах вампиры. Я знала, что мужчина под кроватью — это мой отец. Я подумала о Гроддековской «Книге про это». Страх вторжения есть желание вторжения. Я вспомнила все свои занятия с доктором Хоппе, на которых мы говорили про мои ночные кошмары. Я вспомнила свои подростковые фантазии о том, что меня закалывает или застреливает незнакомец. Я якобы сижу за столом и пишу, а этот человек нападает сзади. Кто он? Почему моя жизнь населена мужчинами-призраками?
«Можно ли сойти с ума, как сходят с поезда?» — спрашивала Сильвия Плат в одном из своих мучительных последних стихотворений. Если я окажусь в ловушке, это будет ловушка из моих собственных страхов. Все порождено страхом одиночества. Иногда мне кажется, что я иду на компромиссы, совершаю низости, сплю с мужчиной только ради того, чтобы не остаться с собой один на один. Но почему? Чем ужасно одиночество? «Попытайся рассуждать логически, — сказала я себе. — Попытайся.»
Я: Почему быть одной так ужасно?
Я: Потому, что если меня не любит мужчина, я теряю свою индивидуальность.
Я: Но ведь это не так. Ты пишешь, люди читают твои книги, и это для них что-то значит. Ты преподаешь, и твои студенты нуждаются в тебе и заботятся о тебе. У тебя есть любящие друзья. Даже твои родители и сестры любят тебя, хотя и по-своему, по-особому.
Я: Никто из них не заполнит моего одиночества. У меня нет мужчины, у меня нет ребенка.
Я: Но ты же знаешь, что дети — это не лекарство от одиночества.
Я: Да, я знаю.
Я: И ты знаешь, что дети очень недолго принадлежат своим родителям?
Я: Знаю.
Я: И ты знаешь, что мужчина и женщина никогда не смогут полностью обладать друг другом?
Я: Знаю.
Я: И ты знаешь, что возненавидела бы мужчину, который обладал бы тобой полностью?..
Я: Я знаю — но отчаянно хочу этого.
Я: Но когда такой человек появится, ты почувствуешь себя в ловушке.
Я: Я знаю.
Я: Ты очень непоследовательна.
Я: Я знаю.
Я: Ты хочешь свободы и хочешь в тюрьму.
Я: Я знаю.
Я: Очень немногим людям удается получить это.
Я: Я знаю.
Я: Так почему же ты думаешь, что будешь счастливой, когда большинство людей несчастно?
Я: Я не знаю. Я знаю только, что если я перестану надеяться на любовь, перестану ждать ее, перестану искать ее, моя жизнь станет такой же плоской, как грудь раковой больной после радикальной операции. Я питаюсь этим ожиданием. Я лелею его. Оно заставляет меня жить.
Я: А как насчет освобождения?
Я: Что это?
Я: Ты веришь в независимость?
Я: Я верю.
Я: Тогда отвечай на вопрос.
Я: Я подозреваю, что откажусь от всего, продам душу, свои принципы и веру ради одного-единственного человека, который будет любить меня по-настоящему.
Я: Лицемерка!
Я: Ты права.
Я: Ты не лучше Адриана!
Я: Ты права.
Я: Тебя не волнует, что ты настолько лицемерна?
Я: Волнует.
Я: Так почему ты не борешься с собой?
Я: Я борюсь. Борюсь постоянно. Но я не знаю, кто победит.
Я: Вспомни Симону де Бовуар!
Я: Мне нравится ее смелость, но ее книги полны Сартром, Сартром, Сартром.
Я: Думай о Дорис Лессинг!
Я: Анна Вулф не могла кончить, если не была влюблена… что тут еще сказать?
Я: Подумай о Сильвии Плат!
Я: Она умерла. Кто захочет такой жизни и такой смерти, даже если тебя и объявят потом святой?
Я: Ты не веришь в смерть ради чего-то?
Я: В двадцать лет — да, но не в тридцать. Я не верю в смерть ради чего-то. Я не верю в смерть ради поэзии. Когда-то я поклонялась Китсу за то, что он умер молодым. Теперь я считаю, что мужественнее умирать старым.
Я: Ну, подумай о Колетт.
Я: Хороший пример. Но она — одна из немногих.
Я: А почему бы тебе не попробовать быть, как она?
Я: Я пробую.
Я: А первая ступень — это узнать, каково быть одной.
Я: Да, и когда ты узнаешь, что это действительно хорошо, ты забудешь, как открываться навстречу любви, если она все-таки придет.