— Ты сукин сын!
— Разве это не чудесная концовка для твоей истории?
— Ты просто свинья.
— Ну ладно, дорогая, не принимай это близко к сердцу. Мораль рассказа и должна быть такой, разве нет?
— Твои морали похожи на дороги в Альпах. От них волосы дыбом встают.
— Я это когда-то уже слышал, — сообщил он.
— Хорошо, тогда я поеду с тобой.
— Куда?
— В Шербур. Мы проедемся по Бретани впятером. Мы будем трахать друг друга, когда и где захотим.
— Чепуха, ты не поедешь.
— Поеду.
— Не поедешь. Я этого не допущу.
— Что это значит — «не допущу»? Что это за говно? Ты рисуешься перед Беннетом. Ты же вдохновлял меня перетрясти всю мою жизнь и удрать с тобой, так почему же теперь ты так озабочен тем, чтобы не пострадал твой дурацкий семейный очаг? Ты думаешь, я буду терпеть все это? Ты вешал мне на уши всякое дерьмо о честности и открытости, всякое там «живи без запретов»? Вешал. Ну так вот! Я, черт возьми, собираюсь с тобой в Шербур. Я хочу встретиться с Эстер и детьми, и мы разыграем эту встречу как по нотам.
— Абсолютно исключено. Я не возьму тебя. Я просто вышвырну тебя из машины, если это будет нужно.
Я посмотрела на него, не веря своим ушам. Почему мне было так трудно поверить, что он может быть настолько злым? Кажется, ясно, что он подразумевает именно то, что сказал. Я знала, что он вышвырнет меня из машины, если будет нужно, и, возможно, поведет ее дальше, смеясь.
— Ага, значит, тебя не тревожит, что ты такой лицемер? — В моем голосе помимо воли прозвучала мольба, как будто я уже знала, что меня бросили.
— Я не могу так обойтись с детьми, — сказал он. — И это мое последнее слово.
— Но ты готов так обойтись со мной.
— Ты уже подросла. Ты это вынесешь. Они — нет.
Что я могла на это ответить? Я могла закричать, заорать, что я тоже ребенок, что я не вынесу, если он бросит меня, что я сломаюсь. Может быть, так оно и было бы. Но я не была ребенком Адриана, и не его дело спасать меня. Я была ничейным ребенком. Свободным. Освободившимся. Это было самым диким ощущением из всех, которые я знавала в своей жизни. Представьте, что вы собираетесь прыгнуть в Каньон и надеетесь выучиться летать прежде, чем ударитесь о дно.
Только после того, как он уехал, я могла собрать свой ужас в охапку и совладать с ним. Мы не расстались врагами. Когда я поняла, что проиграла, я перестала его ненавидеть. Я сосредоточилась на мысли о том, как перенести одиночество. Как только я перестала ожидать, что он меня спасет, я обнаружила, что могу его понять. Я не его ребенок. Он прав, что защищает своих детей. Даже от меня, если он считает, что я могу им навредить. Он предал меня, но я всегда чувствовала, что это случится, и даже с самого начала воспринимала его как предателя, а он меня — как жертву. Он был, говоря извращенно, орудием моей свободы. Когда я увидела, что он уезжает, я поняла, что снова влюблюсь в него, как только расстояние между нами станет достаточно велико.
Кстати, он покинул меня лишь после того, как кое в чем помог. Мы вместе справились о билетах в Лондон и выяснили, что все самолеты забронированы на два дня вперед. Я должна была ждать до среды или отправляться на поезде на следующий день. Или же ехать в аэропорт в надежде, что кто-нибудь откажется от билета. У меня был выбор. Все, что мне требовалось, — это справиться с нездоровым сердцебиением до тех пор, пока я не найду Беннета или кого-нибудь еще. Может быть, себя.
Я перетащила свой чемодан обратно в кафе на площади Сен-Мишель. Оставшись без мужчины, я поняла, какой он тяжелый. Я собирала его в расчете на спутника. Мой чемодан был полон путеводителей, там был маленький диктофон для статей, которые я так и не написала, блокнот, электрический фен и десять экземпляров моей первой книги стихов. Несколько из них нужно было передать литературному агенту в Лондоне. Другие я взяла для безопасности; опознавательный значок, который я могу показать любому, кого встречу. Они должны были доказать, что я не простая женщина. Они должны были доказать, что я исключительная. Они должны были показать, что со мной надо обходиться бережно. Я держалась за свой статус жалкой исключительности, потому что без него я была бы просто одиноко крадущейся самочкой.
— У меня есть твой адрес? — спросил Адриан, прежде чем влезть в «триумф».
— Он в книге, которую я тебе давала. На обложке сзади.
Но он потерял книгу. Тот самый экземпляр, который я надписала для него шокирующе-розовыми чернилами. Конечно же, он никогда ее не дочитает.
— Погоди, я дам тебе другую, — и я принялась расстегивать свой огромный чемодан прямо посреди улицы. Оттуда выкатились баночки с косметикой. Выпали какие-то бумаги, наброски для будущих стихов, кассеты, пленки, помада, романы в мягких переплетах, измятый путеводитель Мишлена. Я запихала весь этот хлам обратно в мягкий итальянский чемодан и выкопала одну из своих книжек. Девственный корешок треснул, когда я раскрыла ее.
Беззаботному Адриану (написала я),
который теряет книги.
С любовью и поцелуями
— социальный работник из Нью-Йорка.
И опять записала на обложке свой нью-йоркский адрес и номер телефона, хотя и подозревала, что этот экземпляр он тоже потеряет. Вот так мы и расстались. Потеря на потере. Моя жизнь выплеснулась на улицы, и ничего, кроме тоненького томика стихов, между мной и пустотой.
В кафе я села рядом с чемоданом и заказала еще пива. Я была сонная и несчастная, слишком несчастная, чтобы суметь до конца осознать свое одиночество. Мне надо было подыскать отель. Темнело. Чемодан дьявольски тяжелый, а мне придется шататься по улицам, волоча его за собой, и взбираться на винтовые лестницы, чтобы спросить о комнатах, которые, конечно же, все окажутся занятыми. Я положила голову на стол. Мне хотелось разреветься от полнейшего бессилия, но я знала, что не стоит обращать на себя внимание. И так на меня бросают насмешливые взгляды, которых удостаивается только одинокая женщина. А я была слишком уставшей и издерганной, чтобы реагировать на них с изяществом. Если кто-нибудь попытается меня снять, я, возможно, заору, и примусь размахивать кулаками. Я была вне всяких слов. Я устала рассуждать, и спорить, и изображать из себя умницу. Первый же мужчина, который ко мне подойдет и посмотрит на меня цинично и призывно, получит вот что: коленом по яйцам или кулаком в челюсть. Я не буду сидеть, съежившись от страха, как делала в тринадцать лет, когда эксгибицонисты расстегивали передо мной ширинки в пустынном вагоне метро, в котором я уехала в школу. Я, бывало, боялась, что они оскорбятся и начнут ужасно мстить, если я буду сидеть, прилипнув к своему месту. Но все равно оставалась сидеть, глядя в учебник, делая вид, что читаю, и надеясь почему-то, что книжка меня защитит. Позже, в Италии, когда мужчины следовали за мной по историческим руинам или уговаривали сесть в машину, стоящую на улице (открывая двери и шепча «vieni, vieni»[60]), я всегда удивлялась, почему я чувствую себя такой запачканной, оплеванной и злой. Кажется, это была лесть. Это, наверное, было проверкой моей женственности. Моя мать всегда говорила, что в Италии она ощущает себя женственной. Почему же тогда мне было так не по себе? Должно быть, со мной что-то не в порядке, думала я. Я пыталась улыбаться и откидывала волосы со лба, чтобы показать, что я признательна. А затем чувствовала себя мошенницей. Почему я совсем не хотела быть признательной за свою растерянность?