— Что случилось? — спросил Адриан, появившись из мужского туалета.
— Я знаю только, что его нет в Нью-Йорке.
— Может быть, он в Лондоне?
— Может быть… — мое сердце забилось сильнее, когда я подумала, что увижу его снова.
— Почему бы нам не поехать в Лондон вместе, — предложила я, — и не расстаться добрыми друзьями?
— Потому что ты должна справиться с этим сама, — сказал моралист Адриан.
Я не усмотрела ничего дурного в его словах. В общем-то он прав. Я сама залезла в этот бардак, так почему он должен оплачивать мое извлечение оттуда?
— Пойдем выпьем и все обдумаем, — сказала я, подойдя к нему.
— Отлично.
Мы влезаем в наш «триумф», карта Парижа лежит на моих коленях вверх ногами, а солнце освещает город — как в экранизации нашей истории.
Я везу Адриана к Буль-Мишу, и я счастлива, что помню все улицы, их приметы и повороты. Постепенно мой французский возвращается.
— Il pleut dans mon coeur comme il pleut sur la ville![59] — кричу я, взволнованная тем, что сумела вспомнить две строчки поэмы, которую учила все годы занятий французским. Внезапно (и беспричинно, если не считать вида Парижа) я воспаряю выше, чем это делают воздушные змеи. «Она просто переполнена адреналином», — говаривала моя мать. И это было правдой: когда я не пребывала в глубокой депрессии, я всегда кипела энергией, хихикала и острила.
— Что ты хочешь сказать этим своим «дождиком»? — спросил Адриан. — Это самый распроклято-солнечнейший день, который я когда-либо видел.
Но он уловил мое хихиканье, и раньше, чем мы вошли в кафе, мы оба воспарили. Мы припарковались на Рю дэз Эколь (ближайшая парковка, которую смогли найти) и оставили все вещи в машине. Минуту я колебалась, потому что закрыть ее не было никакой возможности — у «триумфа» есть только брезентовый тент, — но в конце концов чего я так беспокоюсь из-за какой-то собственности? Свобода — это просто другое слово для того ничего, что осталось потерять, правильно?
Мы выбираем кафе на площади Сен-Мишель, лепеча друг другу что-то о том, как хорошо вернуться в Париж, что Париж никогда не меняется, что кафе всегда там, где ты их оставил в прошлый раз, и улицы всегда там же, и Париж всегда там, где ты его оставил.
Каждому по два пива — и мы напоказ целуемся за столиком. (Кто-нибудь подумает, что мы величайшие любовники мира на отдыхе.)
— Супер-Эго растворяется в алкоголе, — замечает Адриан, и снова становится самоуверенным ловеласом, каким он был в Вене.
— Мое Супер-Эго растворяется в Европе, — говорю я. И мы оба достаточно громко смеемся.
— Давай никогда не возвращаться домой, — предлагаю я. — Давай останемся здесь навсегда и будем каждый день бредить.
— Виноград — вот единственный последовательный экзистенциалист, — отвечает Адриан, обнимая меня еще крепче.
— Или хмель. Кстати, с хмелью или с хмелем? Никогда не знала точно.
— С хмелью, — говорит он авторитетно, заливая рот пивом.
— С хмелью, — повторяю я и делаю то же самое.
Мы катаемся по Парижу. Мы едим кускус на завтрак и устрицы на ужин, а между ними мы бесконечно пьем пиво и делаем бесконечные остановки, чтобы пописать; мы проезжаем через Жарден де План и катаемся вокруг Пантеона и по узким улочкам рядом с Сорбонной. Мы проскакиваем через Люксембургский Сад. Наконец мы останавливаемся и отдыхаем на лавочке около Фонтэн де л'Обсерватуар. Счастливые, мы жаримся на солнце. Мы разглядываем огромных бронзовых коней, отвернувшихся от фонтана. У меня появляется странное ощущение неуязвимости, которое дает алкоголь, и я понимаю, что попала в самую середину романтического фильма. Я чувствую себя удивительно расслабленной, распущенной и легкомысленной, Нью-Йорк дальше, чем луна.
— Давай найдем комнату в отеле и отправимся в постель, — говорю я. Я чувствую не вожделение, а просто дружеское желание увенчать это романтическое и легкомысленное приключение красивым актом. Мы можем попробовать еще раз. Еще один раз, чтобы о нем можно было помнить. Все наши прежние попытки принесли некоторое разочарование. По-моему, досадно, что мы были вместе так долго и многим рисковали, а взамен получили так мало. Или, может быть, оно и к лучшему?
— Нет, — говорит Адриан, — у нас нет времени.
— Что ты имеешь в виду? Как это — «у нас нет времени»?
— Я должен уехать сегодня вечером, чтобы попасть в Шербур завтра утром.
— Зачем тебе нужно быть в Шербуре завтра утром? — Что-то ужасное зацветает, прорываясь сквозь алкогольную эйфорию.
— Чтобы встретить Эстер и детей.
— Ты шутишь?
— Нет, я не шучу, — он глядит на часы. — Они сейчас как раз выезжают из Лондона. Мы собирались отдохнуть недельку в Бретани.
Я уставилась на него, спокойно созерцавшего свои часы. Гнусность его предательства заставила меня онеметь. Вот я: пьяная, немытая, даже не знающая, что за день сегодня, и вот он, аккуратно выполняющий договор, который он заключил больше месяца назад.
— Ты хочешь сказать, что все время помнил об этом?
Он кивает.
— И ты позволял мне думать, что мы экзистенциалисты, а сам постоянно помнил, что тебе нужно в назначенный день встретить Эстер?
— Ладно, думай, что хочешь. Это вовсе не было так изощренно спланировано, как ты, кажется, воображаешь.
— Тогда как это понимать? Как ты посмел убедить меня в том, что мы бесцельно шляемся по Франции, если сам ни на секунду не забывал о встрече с Эстер?
— Это были твои метания и виражи, не мои. Я никогда не утверждал, что собираюсь менять свою жизнь ради того, чтобы навсегда остаться с тобой.
Я чувствовала себя так, как если бы мне внезапно заехали в челюсть. Как будто мне шесть лет, а мой велосипед вдребезги разбил тот, кого я считала своим лучшим другом. Это было худшее предательство, которое только можно себе представить.
— Ты хочешь сказать, что сидел в кафе, рассуждал о свободе и непредсказуемости, а сам знал, что вот-вот поедешь к Эстер? Никогда не встречала такого лицемера!
Адриан рассмеялся.
— Что тут, черт побери, смешного?
— Твоя ярость.
— Мне убить тебя хочется! — заорала я.
— Еще бы не хотелось! — веселился он.
И тут я начала махать руками и молотить его. Он схватил меня за запястья и обнял.
— Зато тебе будет о чем написать, — сказал он.
— Ты сукин сын!
— Разве это не чудесная концовка для твоей истории?
— Ты просто свинья.
— Ну ладно, дорогая, не принимай это близко к сердцу. Мораль рассказа и должна быть такой, разве нет?
— Твои морали похожи на дороги в Альпах. От них волосы дыбом встают.
— Я это когда-то уже слышал, — сообщил он.