можешь же ты?.. Не можешь! — проговорил он с нажимом. — Расстрелять меня.
Церен глядел на него подавленно.
— Не могу, Борис Николаевич!.. Ни расстрелять вас не могу, ни устроить вам побег… Лучшее, что смогу, — отправить в Черный Яр…
— Ты шутишь, Церен? — глаза Бориса округлились. — Отправить в Черный Яр — это значит под трибунал! Вместе с Такой?! Нет, Церен, ты еще раз хорошенько подумай: ну разве я достоин одной судьбы с этим ублюдком?
— Может, и не расстреляют… Искупите вину, вернетесь чистым, — тихо, но уверенно говорил Церен, будто упрашивая. — А то ведь и службу могут предложить… В Красной Армии много бывших офицеров.
— Ты издеваешься надо мной! — фальцетом вскричал Жидков. — Кто же за меня там заступится, в трибунале?.. Узнают о Шар-Даване — и в расход!
— Зачем вам нужно было убивать отца Кермен? — с глубокой горечью упрекнул Церен. — Что вам плохого сделал старик? Защищал свою дочь…
— Он твой родственник? — спросил Борис.
— Если угодно — родственник! Потому что я человек и он человек. Только зверь может поступить так — лишить жизни старика ни за что ни про что. Вы и сами это знаете.
Борис угрожающе наступал:
— За какого-то вшивого старика хочешь погубить близкого тебе человека? Ну, ладно! Руби голову шурину! Посмотрим, что ты скажешь сестренке! Не забывай: тебя она любит как мужчину, меня — как брата! Останется ли она с тобой, если узнает, что муж — убийца ее брата.
— Скажу Нине все, как было. — Церен решил на этом прекратить объяснение. — Я вас не убивал, а поступил по долгу… Прощайте, Борис Николаевич.
Часовой увел Бориса, а Церен все ходил по землянке, казнясь в противоречиях. «Может, я в самом деле поступил слишком по-казенному? А как нужно было? Как поступил бы Араши?.. Подумать только: что я теперь скажу Нине и ее родителям о нашей последней встрече с Борисом? Можно бы и выпустить его. Но освободи — Борис не остановится. Он просто озверел. А зверь, хвативший человечины, очень опасен. На него делают облаву всем обществом!»
4
В господском доме, несмотря на поздний час, горел свет. Церен быстро прошел через сад к флигелю. На двери висел замок, так знакомый со времен батрачества. Церен улыбнулся. Времени на побывку у него только день. Так и отпустили: «Посмотреть сына-первенца»… Заглянул в светящееся окно другой половины, где жила кухарка Жидковых, тетя Дуня.
Нина, распахнутая по-домашнему, в одном халате сидела на кровати тети Дуни и кормила младенца грудью.
— Здравствуйте! — выкрикнул Церен, рванув на себя рассохшиеся, загремевшие клямкой двери. Нина едва не уронила с коленей малыша.
— Сиреньчик! Родной! — бережно отложив ребенка поближе к подушке, обвила шею мужа теплыми руками. Не стыдясь присутствия тети Дуни, поцеловала, всхлипнув.
Ребенок, не вовремя оторванный от соска, заплакал. Тетя Дуня вроде бы затем, чтобы успокоить малыша, повернулась к молодым спиной. Затем она незаметно вышла.
— Жив, родной? Что с рукой-то? — Нина подвела мужа поближе к лампе.
— Не волнуйся! Кость цела! — Церен, чтобы успокоить ее, пошевелил пальцами забинтованной руки.
Нина присела на табурет, вспомнив о чем-то другом, чем жила в последние дни.
— Церен, уходи! — сказала она, словно очнувшись. — Вчера вечером приезжал Борис с друзьями, пили они, а он все грозился тебя убить!.. Отцу сказал, что ты отправил его на расстрел. Ведь это неправда? Я не верю Борису. Он стал какой-то иной, на всех злится… Я могу верить только тебе.
— На расстрел не посылал, — Церен почувствовал, как что-то сильно сдавило ему горло — не продохнуть. — А в Черный Яр, к начальству своему отправил.
— Но он говорит, что там какой-то военный суд… Расстреливают офицеров. И ты послал Бориса на этот суд?
— Так его освободили? — удивился Церен.
— Нет, он бежал! — громким шепотом произнесла Нина. — Но дело не в этом. Борис был в твоих руках, и ты послал его на верную смерть? Но как же так? Мой дорогой муж!.. Если это действительно так, завтра ты отправишь за какую-нибудь провинность на виселицу моего отца, а там, глядишь, и меня с сыном?
Нина зарыдала, прижимая к себе плачущего мальчика, все больше отстраняясь от Церена. В глазах ее был ужас.
— И это я любила такого человека, перессорилась ради нашей любви с родными…
— Нина! Постарайся понять!.. Выслушай!
— Не пойму!.. Нельзя такое понять, Церен!.. Уходи, пожалуйста!
Впервые после похорон матери Церен заплакал: от обиды на Нину, на себя, на судьбу.
Так продолжалось долго. Они молча плакали. Ребенок уснул.
Окна во флигеле обычно не занавешивали до глубоких сумерек. Сейчас же, после прихода Церена, Нина забыла обо всем на свете, не только о шторах. И напрасно! В разгар перепалки, возникшей между супругами, когда Нина в отчаянии плакала и гнала от себя Церена прочь, на крик в комнату вошла тетя Дуня. Поглядывая на кроватку с уснувшим ребенком, она молча достала из нижнего ящика комода стекло от керосиновой лампы и трясущимися от волнения руками принялась надевать его на проржавевшую горелку. Стекло не влезало в узорчатое гнездо горелки, лампа на гвозде колыхалась, зажженный фитиль отчаянно коптил. Церен подошел и помог женщине. Комната осветилась, и сам он, Церен, стоял рядом со взыгравшей пламенем лампой озаренный. Нина, взглянув на мужа, тут же притихла, будто увидела в нем свое отражение, некий укор себе, принялась поправлять сдвинутую набок кофту, тронула волосы, подошла к зеркалу.
В эту минуту произошло что-то и во дворе: громко стукнула дверь в господском доме, на присыпанной галечником дорожке послышались резкие, мужские шаги. Церен понял по частому тяжелому скрипу: к флигелю приближаются двое. «Кто и кто?»
Дверь рывком распахнулась. Нина мгновенно отпрянула от комода, прижалась спиной к зеркалу. На лице ее Церен увидел ужас, рот распахнулся в немом крике… В прихожую вошел, ухмыляясь и подергивая жидким усиком, Борис.
— А-а, гад! — процедил он, увидев Церена. — Ну, что я тебе говорил? Вот и встретились… Встретились же?
Борис дико всхохотнул, почти взвизгнул, повторяя вопрос, и от этого его крика завозился в кроватке малыш. Тетя Дуня кинулась к ребенку, прикипела к зыбке, слегка поколыхивая ее.
Борис шагнул мимо растерявшегося Церена к столу. Однако как ни странно, Церен не испугался его появления. Он глядел больше не на Бориса, а на Нину, оцепеневшую, с раскрытым ртом — в нем будто застыл крик. Лицо Нины постепенно менялось. Гнев на Церена и упрек, которые, казалось, навсегда запечатлелись на ее лице, по крайней мере, на время встречи с Цереном, уступили место растерянности и жалости к мужу. Глаза Нины словно спрашивали: «Что же теперь? Ну, придумай, Сиреньчик!» А Церен