в свою очередь думал о спасении Нины и ребенка, больше ни о чем. Отчетливее, чем когда-либо прежде, он понял, прочитал на лице жены: она любит его, любит сильнее, чем брата, и сейчас на что-то решится. Минуту тому назад Нина готова была отринуть от себя мужа, избавиться от него навсегда и даже вслух говорила об этом. Сейчас взгляд ее испепелял, выталкивал из комнаты уже не его, виноватого во всем происходящем, а Бориса.
Борис, едва не задев лампу, висящую над краем стола, заученным движением караульного выволок носком сапога из-под стола табурет и, пропустив его между длинных, в галифе, ног, уселся.
— Спасибо Таке! — рассуждал ублаготворенно офицер, отерев взмокревший лоб тыльной стороной ладони. — Подрыл парень стену в вашей вонючей кутузке, себя вызволил и мне руку подал… А ты… Развалю твою красную башку одним махом!
Борис взвился над табуретом, лицо перекосилось, губы повело в сторону. Вопя, он выхватил пистолет и взметнул его над головой Церена. В дверях, не смея пройти дальше, появился Бергясов сын, Така.
В это время Така, не без помощи кого-то третьего, оказавшегося сзади, грузно отвалился от притолоки. В комнату ворвался в плохо застегнутых брюках на одной помочи поверх голубоватой байковой исподней сорочки Николай Павлович. Губы старика были синими, как у покойника, и тряслись. Он стал между Борисом и Цереном. В молчаливой потасовке с сыном отцу удалось овладеть пистолетом. Ему помогала Нина, хватая Бориса за руку сзади.
Впрочем, родительская акция не была помощью ни Церену, ни дочери. Отдышавшись, Николай Павлович принялся спокойно, с присущей ему деловитостью в голосе поучать сына, как следовало бы действовать, чтобы не оставить следов.
— Ты же боевой офицер! — принялся отчитывать старший Жидков младшего. — Не понимаешь простых вещей!.. Нашел, где применять оружие — в собственном доме, на глазах у сестры и няни… Завтра всем это станет известно! Ты скроешься, а кому отвечать? Хозяину дома?.. Вы все хотите моей смерти! Что дочь, что ты!.. Паршивую собаку пристрелишь, а отца потянут на виселицу?.. Ты об этом хоть подумал?
Борис, согнувшись, вытирал лицо, тяжело дышал от обиды. Отец продолжал наставительно:
— Свезите в балку, а там… Кого по нынешним временам не носит судьба проселками?.. Шел солдат и нет его… Ясно, болван?
Николай Павлович пнул ногой табурет и шагнул в темноту за дверным проемом, откуда по-волчьи светились глаза отступившего в сени Таки.
Пистолет, оставленный отцом на столе после схватки, какое-то время лежал рядом с кувшином, никому не нужный. И лишь когда Нина, вроде бы смахивая полотенцем крошки со стола, протянула к нему руку, Борис, все время краем глаза наблюдавший за единственным здесь предметом, дающим ему силу над остальными, опередил сестру. На большее, чем исподтишка завладеть оружием, Нины не достало… А могла бы она — ловкая, напряженная в ту минуту и, несомненно, более сильная, чем брат, — могла бы выхватить у Бориса пистолет, понимала, что могла! Как жалела об упущенном моменте после!
Борис и Така без уговору принялись связывать Церена. Когда Така крутанул раненую руку мужа, Нина застонала от боли, будто рука была ее, рванулась, схватила Таку за ремень, потянула в сторону. Борис сильным ударом отбросил Нину к кровати.
Церена повели в подвал — так послышалось Нине в словах брата. Она в бессилье зарыдала. В ней еще не угасла обида на Церена. Муж, по ее убеждению, где-то там на стороне, поступил точно так же с Борисом, а теперь пришел час возмездия… Выходило, что Церен пожинает сейчас то, что сам посеял… «Да, — шептал внутренний голос Нине. — Но ведь Церен — муж, любимый человек, тот самый, единственный, как жизнь, как молитва во спасение… Брат — своя кровь! Но он сегодня здесь, завтра далеко, а послезавтра еще дальше… А с Цереном жить!.. Жить ли? Вдруг они нынешней же ночью отнимут у него жизнь? Тогда как?.. Нет, этого не должно произойти! Что угодно, только не смерть Церена!»
Жестоким теперь выглядел в глазах Нины и отец. С каким равнодушием к ее судьбе, как непривычно для его мягкой натуры и цинично прозвучали слова: «В балку… Никто не узнает!» — «А я? Твоя родная дочь!.. Или для тебя я перестала существовать вместе с Цереном? Но я еще жива и даже не связана по рукам и ногам! А значит!..»
Внутренний голос побуждал ее к действию.
Первое, что пришло в голову Нине, — зареветь и броситься вслед. Этого, конечно, мало, но что же другое? Другое придет позже.
Нина резким движением ладони отерла слезы с лица. Взглянула на кроватку, в которой разбросался сын, посмотрела на согбенную спину няни. Тетя Дуня опустилась в углу на колени и усердно отбивала поклоны, часто-часто, захлебываясь словами, читала молитву. Нине показалось, что женщина произнесла: «Церен…» Не за упокой ли Церена?.. Могла ведь и рехнуться баба. Церен — нехристь в ее понятии… При чем его имя в молитве? Не за упокой ли?
Эта страшная мысль вынесла Нину за порог. Борис неумело — он никогда этого раньше не делал — проворачивал в скважине пудового амбарного замка мохнатый от ржавчины длинный ключ. Разгоряченный Така помогал ему, ухватившись обеими руками за замок. Оба свирепо матерились от бессилия справиться с непокорным замком.
«Значит, решили пока в подвал!» Нина, хотевшая было кричать, протестовать, звать на помощь, длинно, с перехватом вздохнула. Но тут же ей взбрело кинуться на врагов Церена. Наскочив сначала на Таку, она по-бабьи, обеими кулаками замолотила по спине, да так удачно, что тот прянул в сторону и споткнулся, упал у порога. Борис оставил замок, схватил Нину за косу. Но тут же отпустил, получив резкую, звонкую пощечину. Второй ее удар пришелся брату по носу — Нина на этот раз целилась. Она знала, Борис, при всей его кичливости военного, спасует, увидя кровь. Вид собственной крови всегда парализовывал его, приводил в отчаяние. Когда Борис заметил на взлетевшей ладони сестры красное пятно, пятно своей крови, глаза округлились, губы искривились, как в детстве. Еще щелчок, и он заревет!
Но это уже был не мальчик!
— Така! — властно окликнул он. — Хватай ее, Така!
Бергясов сын навалился сверху, словно опрокинутая арба с сеном. Нину со связанными руками водворили во флигель.
Борис долго фыркал под рукомойником. Затем вытер лицо, осмотрелся в зеркало.
— Ты, стерва, пускаешь кровь родному брату из-за какого-то грязного калмыцкого хахаля! — вскричал он в ярости, забыв в эту минуту, что слова его слушает другой калмык. Впрочем, тут же, взглянув на Таку, поправился: — Сейчас мы прикончим Церена, как собаку, а тебя… а ты… ляжешь в