в попытках насильственно изменить революционный курс в интересах своих немецких благодетелей. Обвинения звучали правдоподобно даже для многих рабочих и солдат, и высшим партийным лидерам пришлось спасать денежные средства от ареста. На фронте солдатские комитеты гневно обличали большевиков как предателей, сотрудничающих с контрреволюционерами и немецкими шпионами [Wildman 1987: 113].
Но в то же время у многих солдат имелись и неприятные подозрения относительно связей высшего военного командования с Германией. Как мы видели, эти подозрения имели место с первых дней войны и стали разрастаться, подобно раковой опухоли. Уже в конце 1915 года цензоры отмечали, что «слухи о предательствах очень упорны и что всего хуже комментируются среди нижних чинов в фантастической форме и колоссальных размерах»[466]. Хотя к середине 1917 года не стало ни большинства генералов с немецкими фамилиями, ни императрицы-немки, возник новый страх: а вдруг их собственная правящая элита поспособствует немецкому вторжению и подавлению революции. После падения Риги эти конспиративные убеждения становились все тверже, потому что многие солдаты верили, будто необъяснимо неудачные военные маневры до и во время сражения были намеренными [Wildman 1987: 189]. Таким образом, у обеих сторон имелись обоснованные претензии, и обе стороны обвиняли друг друга в сговоре с немцами. Если в июле солдаты сильнее верили в вероломство большевиков, в августе, когда фронтовые комитеты узнали о контрреволюционных речах участников Московского государственного совещания, ситуация начала меняться. В последние дни августа провалившийся переворот Корнилова поставил в деле точку. Солдаты теперь «исполнились настроений, которые привели и народные массы, и революционные организации к кульминации Октября» [Wildman 1987: 223].
Когда причины недоверия к большевикам были устранены, партия в сентябре и октябре получила возможность извлечь выгоду из своего значительного политического капитала. Большевики последовательно придерживались антиимперской линии, обличая великорусский шовинизм и даже поддерживая движения за независимость, чего не делал более никто. Они не шли ни на какие соглашения с ныне скомпрометированным Временным правительством и высшим командованием армии. Они располагали хорошо организованными структурами на заводах и в войсках. Наконец, что важнее всего, они не были обременены никакими буржуазными или аристократическими терзаниями по поводу «чести» или «долга», когда дело дошло до подписания поспешного сепаратного мира и позволения солдатам разойтись по домам. Никакая другая партия не имела таких преимуществ, а большевики умело ими воспользовались, постоянно подчеркивая контраст между собственными позициями и позициями своих политических оппонентов. Они были убеждены (и действовали в соответствии со своими убеждениями), что власть можно получить (или потерять), опираясь на солдат и городские Советы. Что касается огромных территорий сельской России и крестьянства, большевики их, в общем, игнорировали.
Обретя контроль над исполнительными комитетами крупнейших Советов, они внезапно стали ярыми сторонниками лозунга «Вся власть Советам». Теперь, когда большевики благодаря своим циничным маневрам приобрели большинство в Советах Петрограда (31 августа (13 сентября)) и Москвы (5 (18) сентября), этот политический инструмент, с апреля и до августа действовавший на боязливых умеренных социалистов будто красная тряпка на быка, превращался в реальную платформу [Fitzpatrick 1994: 61]. Ленин твердо держался требования однопартийности, поэтому его отношение к использованию Советов было по-прежнему неоднозначным. Советы на том этапе революции оставались в большой степени многопартийными, хотя и давали возможность расширить полномочия Центрального комитета на всю страну за счет организационной работы, которая велась в течение 1917 года.
Можно было бы также добавить, что призыв к передаче всей полноты власти к Советам находил отклик у тех, кто извлек выгоду из быстрой децентрализации, спровоцированной коллапсом имперской государственности. На фронте, в приграничной зоне и даже в глубоко внутри страны власть переходила сверху вниз в руки местных, и политики на местах извлекали практические и идеологические выгоды из сложившейся ситуации. В июле 1917 года один активист из Сибири вопрошал: «К чему должны стремиться сторонники национальной автономии Сибири?» – и сам же давал однозначный ответ: «К децентрализации»[467]. Так же, как и лозунг «Мира!» послужил признанию и утверждению важнейших решений, уже принятых солдатами, массово дезертировавшими с фронта, лозунг «Вся власть Советам!» признавал и утверждал власть на местах. Точнее сказать, он обозначил позиции в тысячах боев местного масштаба во время грядущей Гражданской войны. Также он послужил оправданием событий 25 октября (7 ноября), когда большевики совершили Октябрьскую революцию. Возглавляемые Лениным и Троцким, они взяли власть в Петрограде накануне II съезда Советов, захватили главные военные объекты города и контроль над средствами связи и арестовали Временное правительство (кроме Керенского, которому вовремя удалось бежать). А когда делегаты съезда, потрясенные подобным односторонним утверждением власти, обвинили большевиков в авантюризме, солдаты-большевики распустили собрание. Лозунг «Вся власть Советам!» отныне приобрел значение «Вся власть большевикам!».
Не следует, однако, думать, что большевики на самом деле после Октябрьской революции получили полную власть. Напротив, как показала Гражданская война, их власть на государственном и местном уровне оставалась весьма непрочной. Разумеется, они понимали: нельзя допустить, чтобы армия обернулась против них, и это определило их действия вскоре после переворота в Петрограде. Позиции большевиков в армии были сильными, но не настолько, чтобы игнорировать другие политические связи. Они прочно удерживали контроль только во 2-й армии. Во всех остальных приходилось сотрудничать с другими группами [Wildman 1987: 379]. Помимо всего прочего, они должны были немедленно удовлетворить главное требование солдат – требование мира.
Прекращение огня. Перемирие. Мир?
8 (21) ноября Ленин приказал генералу Духонину (Ставка) предложить немцам прекратить огонь и начать мирные переговоры. Это поставило Ставку в сложные условия: либо признать легитимность власти большевиков и подчиниться приказу, либо публично пойти наперекор желанию солдат – прекращению войны. Был выбран единственно возможный путь: тянуть время. Однако у Ленина его не было. Новый Совет народных комиссаров (Совнарком) пренебрег мнением верховного командования, проинформировав комитеты по всем фронтам, что их генералы отказались выступить с предложением о мире, и указав немедленно войти в контакт с противником по ту сторону линии фронта [Wildman 1987: 380-385]. Это был еще один пример радикальной децентрализации: прекращение боевых действий практически на всех участках фронта было осуществлено не приказом центральной власти и не дипломатами в залах с хрустальными люстрами, а покрытыми грязью русскими солдатами, которые договаривались с немецкими офицерами под флагом перемирия. Многие такие договоренности были заключены в течение двух недель после призыва к миру. Переговоры на низшем уровне ширились, к процессу подключались армейские и фронтовые комитеты. 19 ноября (2 декабря) Западный фронт (в составе 2-й, 3-й и 10-й армий) заключил перемирие, а к 4 (17) декабря были заложены основы для всеобщего прекращения военных действий