сходило на нет [Лемке 2003, 1: 182-188]. Это был, по оценке Альфреда Нокса, «скорее придворный, чем солдат» [Knox 1921, 1: 42]. Он убивал людей пером, а не шпагой. Не менее важно и то, что он по-прежнему строго соблюдал дисциплину и субординацию, связывавшую его с военным организмом, а весь этот организм – с политической и общественной системой России. Он подчинялся своему начальнику, великому князю Николаю Николаевичу, и оба они выполняли приказы императора. Когда Николай II внезапно сместил великого князя и Янушкевича с их постов после катастроф 1915 года и перевел на Кавказ, они ушли спокойно, без открытого неповиновения. Прощальное обращение Янушкевича к подчиненным заключалось всего в нескольких словах: «Во всем, что произошло, виновен я сам» [Knox 1921, 1: 42]. Как показала позднейшая неудача заговора, в начале 1917 года в армейских кругах не было «волков-одиночек».
Эту ситуацию изменила революция, инициировавшая резкий спад уважения к законности в офицерском корпусе и заметный рост неповиновения. Можно было ожидать, что паралич социальной группы, которая с большой долей вероятия могла породить военных диктаторов, сдержит восхождение такой диктатуры, однако на деле он лишь ускорил процесс. Процесс проверок, самосуда, низложения и подтверждения правомочий командиров укрепил персональную власть конкретных офицеров, пусть и ослабив централизованную структуру армии в целом. Офицеры тоже умели использовать неповиновение. Появилась возможность собирать группы вооруженных людей, лояльных к своим командирам больше, чем к высшему командованию или даже к своим товарищам-солдатам из других частей. Эти командиры ровно в той степени, в которой бросали вызов центральной власти, требовали поддержки от своих бойцов и средств для обеспечения их товарами гражданского назначения. Даже если бы и не было другой причины, кроме необходимости выжить, новоявленные военные диктаторы должны были заниматься гражданскими делами, хотя у большинства из них были политические амбиции, которые в любом случае привели их на путь гражданского правления.
Первым, кто объединил в себе эти качества и устремления и стал первым истинным военным диктатором того времени, был Л. Г. Корнилов. Его талант командира и крайняя нетерпимость к военной дисциплине были широко известны. Если его любили, то любили. Если ненавидели, то со всей страстью. Очевидно, что он очень быстро осознал и всю опасность, и все возможности складывающейся ситуации и начал формировать подразделения людей, верных ему, а не его военным или политическим начальникам. Самым известным из таких формирований стал элитный отряд Текинского конного полка – текинцев. Эти люди служили лично Корнилову, и служили хорошо. Были и некоторые другие доверенные части. Однако раскол, порожденный отчасти революцией, отчасти особенностями личности Корнилова, также подтолкнул многих людей, находившихся под его командованием, к сопротивлению.
Июньское наступление вывело этот конфликт на передний план. Как мы видели, несмотря на успехи на ранних этапах, 8-я армия в первые дни июля восстала против законной власти и отказалась продолжать наступление. Когда немцы начали контрнаступление, боевой дух упал. Солдаты бежали в тыл, грабя и мародерствуя на своем пути. Корнилов отреагировал мощно, не ожидая указаний. Нет сведений о том, что Корнилов в июле 1917 года имел желание или вынашивал планы самостоятельной деятельности, однако выбор, сделанный им в течение этого месяца, оказался судьбоносным. Во-первых, он прибег к террору в качестве командной стратегии. Во-вторых, начал отстаивать свою независимость от центральной власти. И наконец, задумался о том, как соединить военную и политическую власть в своих руках.
Как только войска перешли в наступление, Корнилов прибегнул к решительным мерам. Солдаты, бегущие из Галиции, превратили эту территорию в плацдарм зверств. Так называемая Дикая дивизия, составленная из частей с Кавказа, проявляла особенную активность. Эта дивизия была отправлена на фронт явно для политической работы. Накануне наступления полковник Чавчавадзе начал свое выступление словами:
Господа, я действительно сожалею, что молодые офицеры, недавно присоединившиеся к нашим рядам, должны будут начать военную карьеру, выполняя довольно отталкивающую полицейскую работу [Kournakov 1935: 321].
Они должны были обрушиваться на любых солдат или любые части, уличенные в мятеже или дезертирстве, и многие члены дивизии это приветствовали. Один из дивизионных офицеров, Сергей Курнаков, признавал, что «надеялся получить возможность отомстить за оскорбления, которые мятежники нанесли моим братьям-офицерам» [Kournakov 1935]. Но вместо этого, когда наступление захлебнулось, Курнакову пришлось выполнять полицейскую работу совершенно иного рода. В городе Калуш он застал чудовищную сцену. Проезжая по главной улице, он подумал, что в июле пошел снег. На самом же деле это в воздух поднялась целая метель из распоротых пуховых подушек. Он видел, как солдаты предавались грабежу, «тело старого еврея… свисало с одного из окон, руки его были пришпилены к подоконнику», а целая банда насиловала беременную женщину – их он разогнал пулеметным огнем из своего автомобиля [Kournakov 1935: 338-341].
Другие отчеты также подтверждают зверства, творимые отступающей русской армией в Галиции, однако большинство из них указывает на то, что любимая дивизия Корнилова не остановила бойню, а стала одним из главных зачинщиков насилия, и не только в Калуше, но и в Тарнополе и Бродах. Как следует из донесения одного из должностных лиц на конец августа, «все время поступали жалобы на грабежи и насилие» со стороны Дикой дивизии[448]. Землевладелец, автор одной из таких жалоб, сетовал, что кавказские войска крали овощи, отнимали у людей деньги и совершили несколько убийств. «Местное население, – говорилось там, – охвачено паникой»[449]. Хотя Корнилов официально не одобрял подобного поведения, он лишь обострил ситуацию, следуя «политике выжженной земли», как в 1915 году. Он еще раз издал указ о массовом переселении всех мужчин призывного возраста вместе с вещами и лошадьми [von Hagen 2007: 84-85]. Он также организовал кампанию террора в отношении собственных солдат, поголовно приговаривая к смерти дезертиров и тех, кого винил в военном поражении, несмотря на запрет смертной казни, провозглашенный Революционной армией[450].
Корнилов считал, что только продолжение террора сможет решить проблему краха военной системы; он не способен был признать, что приказ войскам действовать против гражданского населения и саботажников только способствовал подрыву дисциплины. Он, как и большинство бывших офицеров, был разгневан неподчинением, дезертирством, а превыше всего – солдатскими комитетами и комиссарами, которые разрушали любимую им армию. По его мнению, единственным способом остановить крушение российской армии были укрепление власти офицеров и их единение, подорванное революционными событиями. Для Корнилова это не подлежало обсуждению. В ярости оттого, что солдаты предъявляли требования и ультиматумы своим офицерам, он тем не менее первым из генералов продемонстрировал неповиновение политическому руководству на более высоких уровнях командной иерархии. Конфликт с Временным правительством