«Дни Турбиных» еще не однажды пытались закрыть, но пьеса шлас 1926 по 1941 год (987 спектаклей). В феврале 1929 года, отвечая на письмо литератора Билль-Белоцерковского, одного из многих ревнителей чистоты литературных рядов, Сталин коснулся и этой темы.
«Что касается собственно пьесы „Дни Турбинных“, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: „если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь“. „Дни Турбинных“ есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере „не повинен“ в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»164
Когда пьесу закрывали, Сталин считал возможным прямо указывать на недопустимость этого. Вместе с тем, прочитав другую пьесу Булгакова, «Бег», Сталин был против ее постановки. Его совет был передан автору: добавить сцены, где были бы изображены внутренние социальные пружины Гражданской войны в России, «чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому что они сидели на шее у народа (несмотря на свою „честность“), что большевики, изгоняя вон этих „честных“ сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно»165.
Кроме «Дней Турбиных» произошло еще одно необычайное событие. Были выпущены книги В. В. Шульгина «Дни» и «1920». Шульгин — депутат Государственной думы, вместе с Гучковым принимавший отречение Николая II. Затем он участвовал в Белом движении, был у Деникина и Врангеля, был близок генералу Кутепову Как говорилось в предисловии к «1920», «крайне правый националист и монархист».
В «1920» описаны врангелевский Крым и кутеповский Галлиполи, то есть последняя надежда и окончательный крах Белого движения. Хотя в предисловии С. Пионтковского указывается, что Шульгин «все же не смог написать идеологического оправдания Белого движения», на самом деле в книге идея прекрасно прозвучала: восстановление Российского государства волевыми и духовно чистыми людьми. В сегодняшнем крахе белых он разглядел неумирающее зерно, которое прорастет в Советской России и принесет победу белой идее.
«На самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, чтобы восстановить „Богохранимую Державу Российскую“… Они своими красными армиями (сделанными „по-белому“) движутся во все стороны только до тех пор, пока не дойдут до твердых пределов, где начинается крепкое сопротивление других государственных организмов…
Это и будут естественные границы будущей России… Интернационал „смоется“, а границы останутся…»166
Как отмечает исследователь национал-большевизма Михаил Агурский, литература такого рода раньше в СССР не печаталась никогда.
Очевидно, это свидетельствовало о глубоком идейном расколе в партийной верхушке, который можно сравнить даже с церковным расколом времен царя Алексея Михайловича, в результате чего идеи Иосифа Волоцкого о нравственном оправдании сильной монархии восторжествовали.
На протяжении всей своей политической жизни Сталин тяготел именно к этому «Грозному полюсу» русской традиции. Вскоре это выразилось в прямом санкционировании выпуска кинофильма «Иван Грозный». (А царь Иван IV, прозванный Грозным, как известно, «правды ради государственной решил установить в Московии диктатуру немногих избранных верных людей — „опричников“»167.)
И еще одна книга Шульгина была тогда напечатана — «Три столицы», книга в определенном смысле уникальная, очерк о путешествии автора в тогдашнюю Россию из Белого зарубежья. Автор не знал, что его поездка подконтрольна ОГПУ и проходит в рамках контрразведывательной операции «Трест» (о ней — позже). Поэтому книга вполне «контрреволюционная», полная ядовитых выпадов, но в ней есть особые акценты. Во-первых, вывод автора: до поездки у него не было родины, а теперь родина есть. Надо понимать, это СССР. Во-вторых, высказывание, что, несмотря на засилье евреев, наверх пробивается «сильная русская струя», которая вскоре станет главной.
Несмотря на легкий выпад против Сталина, цензура книгу все-таки пропустила. А выпад такой: «Правда, про Сталина говорят, что „легче найти розового осла, чем умного грузина“, но я все же не отчаиваюсь. Выучили же мы Ленина „новой экономической политике“…»168
В итоге получается сенсационная картина: Сталин предложил большинству населения заключить с ним союз на основе признания важнейших для этого большинства традиционных ценностей.
Пока существовала оппозиция, Сталин вынужден был маневрировать. Это в разных вариациях продолжалось до конца его жизни. Уже после его смерти Степан Микоян, сын Анастаса Микояна, заметил: «У Сталина было два пугала: украинский национализм и ленинградская оппозиция»169.
Хотя Украина в сравнении с Москвой и Северной столицей была провинцией, но провинцией, без которой государство не могло бы существовать.
В 1926 году ЦК Компартии Украины, где генеральным секретарем был к тому времени Л. М. Каганович, проводил «политику украинизации». Она была вызвана по меньшей мере двумя причинами.
Во-первых, наличием украинского национализма, опирающегося на историческую память о первобытной демократии запорожского казачества, просветительство киевской университетской интеллигенции и опыт земства и кооперации. К этому надо прибавить неудачный, но все же хоть какой-то опыт национальной государственности и военной практики Петлюры и Махно. Соседство враждебной Польши постоянно грозило реанимировать эту практику.
Во-вторых, экономическое развитие Украины создало в ней два уровня национальной жизни. Промышленные регионы населяли в основном русские, сельские — украинцы. Во время Гражданской войны по границе этих регионов прошел раскол, оформившийся даже в создании быстро исчезнувшего пророссийского государства — Донецко-Криворожской республики.
К этому надо прибавить свежее воспоминание о планах Германского генштаба в минувшей войне о расчленении Российской империи, в которых Украина стояла на первом месте.
Так что в украинском вопросе Сталин столкнулся с проблемой, уходящей в глубины истории если не до Киевской Руси, то уж точно до войн Богдана Хмельницкого.
В украинских делах фактически не было разрыва между советской и досоветской государственной политикой, так как Сталин использовал опыт Алексея Михайловича, который после Переяславского договора с Хмельницким пошел на радикальный шаг — исправление богослужебных книг (замена московской их редакции киевской); из этого впоследствии проистекла и вся в целом реформа патриарха Никона. То есть московское правительство в политических и государственных целях встало на сторону украинского политического класса (Н. Трубецкой).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});