мужа не ощущалось совсем. Наденька и мысли не
допускала, что ему может не хватать чего-то еще, кроме того, что в ней было. Как же быть?
Он все-таки муж, а мужа упускать не положено, и Наденьке не оставалось ничего, как
воспользоваться верным приемом. Она снова начала изображать нервозность, высказываться
о никчемности своей жизни, чувствуя, что даже нравится себе такой, словно приобретала при
этом внутреннюю цельность.
Для Николая же не могло быть ничего больнее этого. Как только он не пытался
включить Наденькину душу в работу, как только он сам не изощрялся полюбить ее такую,
какая есть. А в результате – то же. Он ее не любит и не имеет покоя рядом с ней, а она не
видит смысла жизни. У них уже закрепились такие отношения, средним уровнем которых
было отягощающее душу равнодушие друг к другу. Время от времени, в тот вечер, когда
подходила пора физической близости, вместо равнодушия приходила взаимная
снисходительность, и этого было достаточно для выполнения супружеского долга. Но на утро
– обязательно ссора. Бояркину не нравилось ни гулять с женой, ни тем более заходить в
магазины, где она, как правило, должна была поскандалить хоть с одной продавщицей. Как
только это происходило, Николай или оттирал ее в сторону, или побыстрее отходил сам,
пряча глаза. Объяснения с женой происходили после этого по одному сценарию. Наденька с
неожиданно прорезавшимся красноречием доказывала, что хамка продавщица не считает ее
за человека.
– Ой, ну успокойся ты, успокойся, – говорил он, виновато озираясь. – Дома поговорим.
Тебе и нервничать нельзя: молоко пропадет. О Коляшке подумай.
А дома они скандалили всерьез.
– Да ведь мы сами-то жуть какие деловые, – вначале осторожно, сдерживаясь, говорил
Николай. – Смотрим на пуговицу в витрине, пуговице улыбаемся, а человеку за прилавком
бурчим. А, по-моему, с человеком надо хотя бы одними глазами установить контакт.
Освободись от предубеждения, что все желают тебе зла, и тогда тебе будет легко со всеми.
– Все ты учишь! Все учишь! – кричала Наденька. – Надоела твоя мораль. Да, я
бестолковая! Да, я ни черта не понимаю! Зато все твои продавщицы умные и все понимают.
Их ты защищаешь, а меня защитить некому. Ну и иди! Иди к ним!
Однажды после очередной ссоры Бояркин собрался идти в читальный зал, и Наденька
встала в дверях.
– Нечего шляться, – заявила она. – Лучше телевизор смотри или с ребенком поиграй.
И тут Николай вспылил. Телевизор он смотрел редко, выборочно, Коляшка сейчас
спал. Но дело было даже не в том. Почему кто-то может им вот так распоряжаться? И не
выдержав, он откровенней, чем обычно, выложил жене все, что о ней думает. Наденьку его
раздражение распалило еще сильнее, она стала кричать все громче и громче, разбудила
ребенка и вся побелела. В таких случаях Николай обычно начинал ее успокаивать, но теперь
вдруг увидел, что слова уже не подействуют, что еще мгновение – и жена надорвется от своей
злости, может быть, сойдет с ума. И в тот момент, когда Наденька, брызгая слюной и
растопырив пальцы, словно для того, чтобы вцепиться в волосы, оказалась рядом, Бояркин
вдруг, неожиданно для себя, коротко, без размаха влепил ей пощечину. Наденька, словно
наткнувшись на препятствие, остановилась. На мгновение ее лицо приобрело жалкое
выражение, вызвавшее в Бояркине такое же чувство, какое вызвала когда-то карточка с
девочкой в белом платьишке под елкой.
– И ты! Ты тоже меня бьешь! – каким-то высоким шепотом прошипела Наденька. – А
я сына тебе родила…
И, закричав что есть силы, она бросилась на мужа. Николай испугался и ударил еще
раз. Очки ее упали на половик. Наденька, ошеломленная уже физически этой более сильной
пощечиной, отступила и с рыданием упала на диван.
Бояркин, чувствуя подергивание какой-то жилки под глазом, ушел на кухню и сел
около своего столика. Из комнаты слышался плач испуганного Коляшки, натуженный вой и
матерные причитания жены. Вначале Николай даже ушам не поверил, но Наденька
характеризовала всю их совместную жизнь в том же стиле, в каком выражалась ее мать во
время погрома на старой квартире. "Ну, теперь-то уж все, – думал Николай, еще продолжая
чувствовать своей ладонью эти пощечины. – Если уже дошло до такого, если вылезли из
рамок, то это необратимо, всему конец".
На другое утро Бояркин с удивлением заметил, что Наденька готова заговорить. Это
было заметно по ее едкому, насмешливому поглядыванию. Николай остановился перед ней,
показывая свое ожидание.
– Сходи в детскую кухню, – торжественно сказала Наденька. – У меня пропало
молоко. Ты знал, что меня нельзя волновать, и ты своего добился…
* * *
Точно такую же готовность что-то сообщить заметил Бояркин еще через полмесяца,
когда отношения у них более-менее уравновесились
– Ну что там опять? – спросил он.
– Да так, ничего…
– Я же вижу, что ты хочешь что-то сказать.
– Да так, пустяки, – с беззаботностью, какую только возможно изобразить, произнесла
она. – Просто я снова беременна.
– Так, так, – пробормотал Николай и опустился на диван.
Правдивость Наденькиного сообщения не вызвала даже малейшего сомнения, и он
сразу ужаснулся безвыходности положения. Действительно, если дела и так никуда не
годятся, то почему бы им еще больше не ухудшиться? На работе он замкнулся и на шутки
Федоськина отвечал такой крайней озлобленностью, что тот оставил его в покое. Николай, не
зная, как поступить, проигрывал про себя различные способы объяснения с женой, разные
хитрости, и, наконец, решил поговорить напрямик.
Как-то вечером он выключил перед ней телевизор, и некоторое время расхаживал по
комнате. Наденька сидела, положив руки на колени и опустив голову.
– В общем, вот что мне нужно сказать тебе, Наденька, – начал Бояркин. – Я не хочу
второго ребенка. Я предполагаю, что от этого не очень легко освободиться, но другого выхода
нет. Ты все понимаешь. Нам обоим ясно, что мы с тобой все равно когда-нибудь разойдемся.
Коляшку, ты мне, конечно, не отдашь, а одной тебе и с одним будет очень трудно, а уж с
двумя…
– Ну, это уж не твоя забота. Как-нибудь управлюсь… Я хочу второго ребенка, – сказала
Наденька и заплакала, представив в самом жалком виде свое одинокое будущее с двумя
детишками. Совсем недавно она говорила, что не хочет жить, и в то время сын был
безразличен. Но теперь ей хотелось второго ребенка. Это не было противоречием, потому что
обе сцены служили одному: разжалобить и удержать мужа.
Николай посмотрел сверху на плачущую жену и понял, что разговор, к которому он
так долго