Коляшку. Женщины в соседних креслах смотрели на него
одобрительно, а на его жену даже чуть осуждающе.
Потом, когда Наденька, прижимая ребенка одной рукой и повесив сумку на другую,
шла к аэродромному автобусу, когда одеяло у сына развернулось и какая-то женщина,
поставив свой чемодан, помогла засунуть край одеяла под ленту, Бояркина окатило волной
жалости. Расстроенный и уставший, как после изнурительной, нервной работы, он вышел из
аэровокзала и прислонился спиной к замурованному в асфальт тополю на остановке.
Самолет взлетал с ревом-свистом, и в темном небе иссякли сначала его ярко-красные,
как угли, огоньки, а потом и мощный гул. Наденьку уносило далеко, и Николай оставался в
этом городе одиноким и от этого счастливым. Уже прощаясь, он напомнил Наденьке самое
главное: "Как приедешь, сразу же обратись в больницу". Наденька согласилась: "Хорошо,
обращусь". И значит – да здравствует счастливое будущее!
Быть свободным показалось ему даже неестественным. "А может быть, все это
неправильно?" – подумал он. На улице похолодало – дневная свежесть превратилась в
вечернюю промозглость. Потом, очутившись на самом теплом переднем месте автобуса.
Николай взглянул на билетик, который оторвал у кассы, и машинально подсчитал цифры –
045540. И это показалось не случайным. "Все будет хорошо, – обрадовался Бояркин, – все
хорошо, хо-ро-шо!" И этой мелочи хватило, чтобы переменилось все настроение. Дома он
хотел прибрать разбросанные вещи и Коляшкины игрушки, но, втянувшись в работу, протер
пыль, помыл пол, с удовольствием отметив, что теперь это будет делать некому, кроме него.
Потом упал на диван, пытаясь расслабиться. Была все-таки в душе какая-то пустота, но,
конечно же, не из-за нехватки Наденьки, а из-за исчезновения забот и переживаний,
связанных с ней.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В конце апреля начальник цеха Мостов стал наседать на Бояркина с просьбой поехать
в командировку на строительство кормоцеха для подшефного совхоза. В строительном
тресте, принадлежащем производственному объединению, не хватало рабочих, и управление
вынуждено было обязать начальников цехов выделять на стройку людей с установок,
сохраняя им часть заработной платы. Мостов уговаривал Бояркина целую неделю, считая,
что бригаде легче всего обойтись без второго машиниста. Он расхваливал и заработки в
тресте, и деревню, которую он сам ни разу не видел. Николай, взявшийся по-настоящему за
самообразование, и слышать не хотел ни о какой командировке. Однажды, когда уговоры
особенно затянулись, Бояркин махнул рукой, чтобы Мостов, наконец, отвязался, но тот вдруг
обрадовался этому жесту.
– Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, – улыбаясь, заприговаривал он.
Непонятно было, схитрил он или ошибся, но Николай, увидев его радость, не нашел в
себе сил эту радость обмануть. Вышло, что он и впрямь согласился.
Мостов уговорил его на месяц, но когда Николай пришел для оформления документов
в строительный трест, там вдруг заявили, что если он согласился, значит, согласился не на
один месяц, а на два, потому что на месяц они не посылают вообще.
– Спустись сейчас в прорабскую, – сказала ему женщина, выписывающая
командировочные удостоверения, – и найди там своего бригадира Топтайкина. Он заикается.
В прорабской, в одиночестве, на деревянной, зашорканной скамейке сидел человек лет
пятидесяти, худощавый, нечеловечески взлохмаченный, в затертом пиджаке на одной
пуговице, в покоробленных сапогах с задирающимися вверх носками. Он курил и, как
таинственная планета, был окружен атмосферой дыма и винного перегара. Курил он очень
основательно, словно хотел прокалиться насквозь. Вынув папиросу изо рта, он подолгу
держал дым в себе, а потом выпускал его уже, по-видимому, холодным и не таким вкусным.
– Очень хорошо, – проговорил человек, взглянув на командировочное удостоверение,
протянутое Бояркиным. – Я д-бригадир. Меня д-Женькой зовут.
Бояркин молча покачал головой. После этого ему очень захотелось взглянуть на всю
бригаду.
* * *
Выехали через день. До Плетневки, то есть до совхоза "Рассвет", было двести
двадцать километров. Двести на большом комфортабельном автобусе и двадцать – от
райцентра до села – разбитой дорогой на маленьком прыгучем "пазике". За двести
километров Бояркин до одури надремался, а когда оказался в "пазике" среди полузабытых, но
так хорошо узнаваемых сельских жителей, то подумал, что, может быть, все это не так уж и
плохо. Не огорчила его и невообразимая весенняя грязища, в которой стояла Плетневка. За
селом потемневший снег лежал еще без проталин, но на улицах он был растоптан машинами,
людьми и коровами. Шоссе длинной полуокружностью огибало село и уходило куда-то по
равнине. Автобус, не заходя в село, остановился примерно в середине этой внешней
полуокружности, где его ожидали новые пассажиры.
Прямо в салоне Николай сменил туфли на резиновые сапоги, выданные в цехе по
распоряжению Мостова.
Около маленького продмага строители, среди которых шел и Бояркин, перепрыгнули
через кювет, пропуская заодно "летучку" с маленькими окошечками под самой крышей
коробчатого фургона, в которые вместо стекол была вставлена фанера. Машина неслась
задом наперед, ее тупой, массивный зад лихо подпрыгивал и звенел железом. Водителю, судя
по скорости, такой способ езды был привычен. Не разворачивался же он лишний раз потому,
что можно было застрять в кювете, где и без него уже, как видно, давно уныло сидели четыре
машины. Эти машины почему-то даже никто не вытягивал, наверное, это было просто
бессмысленно до тех пор, пока не высохнет грязь.
В магазине набрали водки. Бояркину коротко объяснили, что в день приезда так
положено, и он тоже купил бутылку.
"Хорошим" общежитием называлась большая, осевшая изба в три большие комнаты.
В комнатах были кровати, стол из длинных занозистых досок, с ножками крест-накрест и
пара расшатанных табуреток. Воняло старыми окурками, проквашенными сапогами и потом.
Когда Николай вошел в это истинно мужское, соленое обиталище, на стене зажужжали часы,
из дверцы оторопело выглянула и прокуковала какая-то прокопченная птичка. Гирька –
еловая шишка – опустилась почти до предела, и Николай с хрустом подтянул ее за цепочку,
вспомнив, что в доме у бабушки Степаниды были такие же часы. Это воспоминание
определило его впечатление обо всем интерьере. "Ничего, годится", – решил он.
Бояркина стал опекать Валера – парень с бурым обветренным лицом, с руками,
черными от въевшегося мазута. Все строители съезжались после выходных, а Валера сидел
на месте без продуктов, без курева, без водки. Теперь он суетился больше всех, пытаясь всем
угодить и, видя, что его деятельность больше всего нужна новенькому, не отходил от него. К
столу, на который выставлялось все привезенное, Валера, глотая слюну, старался не
оглядываться и, чтобы сократить время, определил Николаю кровать (она оказалась у
стенки), объяснил простые правила данного человеческого общежития.
Наконец, все расселились.
У одного из строителей