хорошо меня знает. Когда Тедди спрашивает, будут ли у него последние слова, Линь Дайюй легко скользит в сторону Нельсона. Она стоит так же прямо, как и он. Я никогда не замечала, какой она может быть высокой.
– Скажу только одно, – говорит Нельсон. Его взгляд скользит навстречу моему. – Когда ваши жены, дочери и внучки спросят вас, кто кого убил, я надеюсь, вы вспомните, что это были вы.
– Повесить! – кричат люди в масках.
– Нельсон, – говорю я.
– Я здесь, – говорит Линь Дайюй.
Когда его вешают, я не могу отогнать мысль о том, как он прекрасен. Он не дергает ногами, не сопротивляется. Вместо этого его тело качается в воздухе, почти как кисть перед тем, как коснуться бумаги, пока она все еще находится в руке каллиграфа, священная и теплая – любимый инструмент, которому можно доверять, беречь и лелеять в руках. И я могу поклясться, даже если это всего лишь желание в моей голове, что он выкрикивает мое имя, прежде чем затихает.
– Теперь возьмемся за последнего, – говорит Тедди.
Маячащий надо мной человек поднимает меня на ноги. Меня удивляет, как быстро я ловлю равновесие. Годы прогулок у океана, должно быть, пригодились. А потом и бега. Вечного бега. В какой-то момент мои ноги научились нести больше, чем просто собственный вес.
– Сделай что-нибудь, – умоляет Линь Дайюй. Она снова рядом со мной, ее руки словно паруса на моем лице. – Позволь мне сделать что-нибудь.
Передо мной маячит выбор: промолчать и быть повешенной или открыться как женщина и остаться в живых, но ужасной ценой. Ни то, ни другое не кажется хорошим выбором. Мои друзья мертвы.
Всю свою жизнь я чувствовала, как обстоятельства толкают меня вперед. Я поехала в Чжифу только потому, что меня туда отправила бабушка; я нашла наставника Вана только потому, что мне о нем рассказала владелица лапшичной; я попала в Америку только из-за Джаспера; я оказалась тут из-за убийства, которое совершил кто-то другой. И на протяжении этого пути меня мучил один вопрос: принадлежит ли мне моя жизнь? Или я всегда была обречена на трагедию из-за своего имени?
Мое имя. Иероглифы, которые терзали и преследовали меня с самого начала, снова появляются передо мной, драгоценные в своей весомости и узнаваемости. То, что я прятала, что изменяла и к чему добавляла, то, к чему я стремилась все это время. Я – созвездие всех имен внутри, каждого имени, которое я когда-либо брала. И это правда, которую я вижу впервые: я смогла выжить только благодаря своему имени.
И я снова спрашиваю себя: буду ли я той, кто держит кисть, или той, о ком напишут?
Ответ прост. Я умею красиво писать. Возьми кисть в руку, Дайюй. Увидь, по-настоящему увидь пустое пространство перед собой. Тут так много места. Опусти кисть в колодец мира, пусть твое сердце запоет через твою руку. Двигайся, как захочешь. Не так, как тебе говорили, не так, как считают нужным ученые, даже не так, как заставлял тебя двигаться наставник Ван. Сделай из своего искусства то, что сама хочешь. Ведь оно твое. Оно не принадлежит никому другому. В этом и состоит красота. В этом и состоит намерение.
В этом и есть цельность.
Линь Дайюй понимает, что это значит. Возможно, она всегда это понимала.
– Ты знаешь, что я люблю тебя, – говорит она.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я ей. – Мы были вместе задолго до моего рождения.
И это правда. Я люблю ее. Но как ее саму, а не как часть меня.
Дева одна, призрак – другая. Кого сильнее люблю, я не знаю.
Человек в маске затягивает петлю вокруг моей шеи. Я смотрю на небо. Облака вверху тянутся вправо, и скоро они будут далеко от того места, где мы сейчас, в другой стране, поплывут над океаном, и кто знает, где они окажутся, и окажутся ли вообще. Я никогда не задумывалась об этом раньше, но каждое облако, которое я когда-либо видела, должно быть, направлялось куда-то еще. Те, кто наблюдают за облаками, видят только мгновение их путешествия. Таким образом, я тоже могла бы назвать себя облаком.
– Тебя привели сюда… – начинает Тедди, но я уже не слушаю. Линь Дайюй дергает петлю на моей шее.
– Я хочу освободить тебя, – умоляет она в последний раз. – Но не могу. У меня при себе нет ничего острого.
– Все в порядке, – говорю я. Слезы катятся по ее лицу: стеклянные, крупные капли, их хватит, чтобы затопить весь этот лес. – Ты не устала?
– Да, – отвечает она почти виновато.
– Знаю. Возможно, отдохнуть будет неплохо.
Голос Тедди возвращается. Он хочет знать, будут ли у меня последние слова. Я опускаю взгляд и смотрю на белые маски передо мной. Я могла бы смотреть на поле из призраков.
– Я знаю, кто вы. – Мой голос такой же ровный и уверенный, как самый смелый штрих. – Но вы не знаете меня. Я расскажу вам. Меня зовут Дайюй.
Даже когда эти слова покидают меня, я восхищаюсь своим именем, этим именем, которое дали мне мои родители: оно мое, целиком мое, особенно сейчас, это последнее, что никто из них: ни Тедди, ни люди в масках – не сможет отнять у меня. Имена существовали раньше людей, которым они принадлежат, они древнейшая наша часть. Мое имя существовало задолго до того, как я родилась, и поэтому, думаю, я живу уже долго.
Их взгляды устремлены на меня, на этот раз в них нет презрения. На этот раз в них страх. Они не знают, верить мне или нет, но даже когда они пытаются не слышать моих слов, они начинают это замечать. Человек перед ними совсем не похож на Джейкоба Ли. Мужчина, которого они видят, превращается в нечто иное, возможно, в женщину, ее глаза горят как солнце, ее тело пылает как огонь, что исходит не от этого осеннего дня. Веревка на ее шее – просто формальность. Она могла бы вырваться на свободу, если бы захотела. Она и правда может улететь.
– Вы никогда меня не забудете, – говорю я им всем.
Веревка сдавливает мою шею. Мои ноги отрываются от земли, и я поднимаюсь в небо. Это иной вид полета. Внизу один из мужчин в маске тащит тело Нельсона к телам Нама, Лама и Чжоу. Линь Дайюй возвращается ко мне, но она уже не плачет.
В каллиграфии есть особая техника под названием «расщепленная кисть». Каллиграф скручивает кисть так, что ее щетинки расходятся, превращая одну кисть во множество кисточек меньшего размера. Подвиг кисти, как