Не ради того, чтобы убить, а чтобы показать нам, что могут это сделать. Нам поднимается в небо первым, его лицо из белого превращается в красное, а затем в фиолетовое, глаза выпучены и вытаращены. Он тянется, чтобы схватиться за веревку на шее. Страшный хрип выходит из его тела. Затем, когда он выглядит так, словно испускает последний вздох, веревка ослабевает, и он падает на траву. Это занимает мгновение. Я боюсь, что его убило само это падение. Но он приходит в себя, отплевываясь и задыхаясь.
Затем наступает очередь Лама. В отличие от Нама он не производит много шума. Стойкий, скучающий, он парит в небе и устремляет взгляд на Тедди, который смотрит на него с недоброй улыбкой. Когда они роняют Лама на землю прямо перед тем, как его губы побледнели, он приземляется на четвереньки и выпрямляется, как будто сделал нечто столь же обыденное, как достать бухгалтерскую книгу из шкафа.
Они снова хватают Нама, тащат его за веревку. Когда они обвивают его шею и тянут веревку вверх, он начинает плакать. Эта игра никогда не закончится, понимаю я. Они будут играть и играть с нами, пока что-нибудь – кто-нибудь – не сломается. Словно прочитав мои мысли, Тедди говорит:
– Джентльмены, я могу заниматься этим вечно. Все, чего я хочу – это чтобы кто-нибудь признался в убийстве бедняги Фостера. Чья это была идея? Скажите мне, и я покончу с этим.
Мы протестуем, наши голоса требуют быть услышанными.
– Мы этого не делали! Мы невиновны!
Тедди кивает своим людям в масках, те возвращают Лама на веревку. Они отрывают его от земли, он висит, словно гротескное украшение. Когда он падает, я вижу фиолетовые рубцы на его шее.
Один за другим Нам и Лам поднимаются в небо, и с каждым разом кажется, что они висят все дольше, синяки на их шеях превращаются в черные ошейники, их лбы становятся такими красными от крови, что я боюсь, что они взорвутся.
Один за другим наши глаза следуют за ними по воздуху, за их спинами скрывается отступающее солнце – единственное, что удерживает их в небе.
Сколько еще раундов? Сколько вдохов осталось? Сколько костей нужно сломать, чтобы человек умер? Даже Лам, непобедимый, презрительный Лам, похоже, больше не выдержит.
Тедди снова кивает, и люди в масках возвращают Нама на его место. Когда я смотрю на него в этот раз, я знаю, что это повешение убьет его. Нам, веселый владелец магазина, к которому я привязалась, человек, который был несокрушим, пока был вооружен хорошим настроением и парной булочкой-маньтоу, который всегда встречал мир добротой и щедростью.
Но Тедди все равно. Тедди говорит: «Поднимите его», потому что Тедди видит лишь очередного китайца, которому следует знать свое место. Люди в масках двигаются без колебаний. Они тоже знают, что Нам сейчас умрет, и жаждут этого. Они наелись досыта, но теперь их охватывает голод другого рода. Один из них поднимает веревку. Другой толкает Нама к ней.
Но тут их прерывает голос, мягкий и уверенный, удерживающий пространство между шеей Нама и петлей.
– Нет, – говорит голос. – Это был я. Я убил того человека.
Мой первый страх в том, что голос принадлежит Нельсону. Я оборачиваюсь, чтобы найти его, но его голова все еще склонена.
– Ты? – говорит Тедди. Он обращается к Ламу.
– Я, – отвечает Лам.
– Нет!
Я не знаю, кто кричит – может быть, Нельсон, или я, или, может быть, даже Чжоу. Возможно, все мы сразу. После признания Лама мы оживаем, серьезность того, что он сделал, теперь сокрушительно ясна для нас всех. Тедди сияет.
– Это было не так уж сложно, не так ли, господа?
Он подходит к Ламу и плюет ему в лицо.
– Так ты это спланировал. А вот эти китаезы тебе помогали?
– Нет, – говорит Лам. – Я был один. Они не имели к этому никакого отношения.
– Нет! – снова хор наших голосов. Но это уже не имеет значения. Признание Лама переместило все, что произойдет, в последний акт.
– Это не он, – хрипит Нам из-под веревки. – Это я. Я убил того человека.
Я снова смотрю на Нельсона. Как нам остановить это? Они оба лгут. Каждый пытается спасти другого. Поражение в его все еще склоненной голове говорит мне, что он тоже не знает.
– Ты сделал это? – требует Тедди. – Вы вдвоем?
– Нет, – говорит Нам, на этот раз яснее. – Только я.
– Он лжет, – говорит Лам. – Я был один. Можете отпустить их.
Тедди смотрит на них обоих. Затем поворачивается, чтобы оглядеть нас – меня с безумными и широко распахнутыми глазами, Нельсона с ссутуленными плечами, Чжоу с его молитвой к небу, – и его губы кривятся.
– Это не имеет значения, – говорит он. – К утру вы все ответите за то, что сделали.
12
Желание кричать. Кричать так громко, как только могу, пока внутренности не вывалятся наружу, пока не утону в собственной крови. Я хочу разорвать свои путы, свалить дерево, к которому привязана, сровнять лес. Я хочу выколоть глаза всем, кто причинил мне боль. Злиться приятно, а ненавидеть еще лучше. Я могу заблудиться в ненависти, и мне ужасно этого хочется, слиться с болью, пока я не впитаю ее и она не станет всем, чем я являюсь. Вопрос Ласточки возвращается ко мне, такой же нежный и открытый, как и в ту ночь, когда я должна была принять своего первого клиента в борделе: «Тебе есть куда перенестись?»
Осталось лишь одно место. Я следую за вопросом Ласточки, пока снова не взлетаю, в таком же экстазе и бреду, как тогда, когда пересекала океан в корзине с углем, пока не оказываюсь на пыльных ступенях перед красным зданием с крышей цвета арахиса.
Но школа пуста. Там только наставник Ван, который ждет перед входом в класс, как будто это обычная ночь и он только что закончил урок. Вид его добродушного лица заставляет меня упасть на колени. Морщин больше, чем я помню.
– Я все думал, когда ты вернешься домой, – говорит он.
– Я пытался, – говорю я. – Я так старался.
Наставник Ван наблюдает, как я съеживаюсь. На его лице нет осуждения. Однажды он находит на своих ступенях уличного мальчишку. Один-единственный взгляд говорит ему, что это ребенок без матери, возможно, даже без отца. У него угрюмое лицо и впалые щеки, а тело говорит, что оно сделает все, что в его силах, чтобы быть в безопасности, в ласке и сытости. Ему было так легко сказать «да». Так легко