Читать интересную книгу Адъютант императрицы - Грегор Самаров

— Да будет проклят тот врач, — скрежеща зубами, воскликнул Павел Петрович, — дьявольское искусство которого было столь роковым для моего отца! Вы поклянетесь, Григорий Григорьевич, в том, что мой отец скончался?

— Клянусь! — сказал Орлов.

— Хорошо! — воскликнул великий князь. — В таком случае я со спокойною душою буду молить Бога о том, чтобы Он обратил во прах этого наглого раба, злоупотребляющего именем моего отца, как я молю Бога каждодневно, чтобы Он изничтожил тех врачей, которые так плохо лечили моего отца, — с горькой усмешкой добавил он.

С этими словами Павел Петрович повернулся и, простившись глубоким поклоном с государыней, так же стремительно вышел, как и вошел сюда.

— Вот результаты воспитания Панина, — грубо сказал Орлов, — никогда не могли бы возникнуть подобные мысли в голове этого юноши, если бы его воспитание было в надлежащих руках. И брату Панина, — с иронической усмешкой прибавил он, — предстоит взять верх над Пугачевым, после того как он так смутил ум твоего собственного сына, что тот и сам не знает, уж не законный ли император этот наглый искатель приключений? Панин должен удалиться, я не потерплю его дольше! Если ты хочешь, чтобы я отправился ниспровергать самозваного императора, то за спиной у меня должно быть свободно!

— Что ты говоришь? Разве время производить теперь перемены в министерстве иностранных дел? — почти ужаснувшись, сказала государыня.

— Какая бы то ни была перемена — она принесет улучшение, — сказал Орлов, — и это должно быть так, я требую этого. Через несколько недель великому князю предстоит венчаться, это лучший предлог к увольнению его воспитателя. Я готов положить для тебя все свои силы, готов пожертвовать своею жизнью — обещай мне, что ты удалишь Панина.

Орлов протянул руку к государыне, она, дрожа, подала ему свою и едва слышно сказала:

— Обещаю.

— Отлично, — воскликнул Орлов, — путь к победе свободен, и вскоре мятеж будет потушен. Юные грезы любви улетели, но тем не менее ты узнаешь, что никто не достоин стоять рядом с тобой, кроме Григория Орлова. Я во второй раз укреплю на твоей голове заколебавшуюся корону! — Он гордо простер свою руку над государыней, почти боязливо съежившейся при этом его движении. — Я письменно изложу те полномочия, в которых нуждаюсь, — сказал он, — и пришлю тебе для подписи. Будь здорова и помни об этой минуте, возвратившей твердую опору твоему престолу.

Он слегка склонил голову и гордой поступью удалился. Екатерина еще долго сидела задумчиво на своем диване.

«Быть может, я была бы счастлива, — проносилось в мыслях, — если бы могла снова полюбить его: только любовь была бы в состоянии бесстрашно и доверчиво согласиться на то, чего он требует, — но любовь никогда не требовала бы того, чего он домогается. И если бы он еще любил меня, то действовал бы очертя голову, ни о чем не думая. Любил ли он меня тогда? Существует ли человек, который любит свою императрицу, который пожертвовал бы собою ради нее и тогда, когда у нее не было бы более власти вознаграждать за эту жертву? Мне неизвестно это, и я не хочу допытываться. Истинная любовь — оковы, а я не создана, чтобы выносить их… А тем не менее, — мрачно нахмурилась она, — вот и оковы звучат мне навстречу; Григорий требует моей свободы в качестве платы. Он хочет стать моим неограниченным повелителем… А кем же тогда буду я? Ведь трон вмещает лишь одного… Но разве он не будет почти императором, если я соглашусь на то, чего он требует, если он будет повелевать над всеми моими войсками, если все мои генералы будут повиноваться ему одному, властному над жизнью и смертью, и если он подавит восстание? Разве не будет зависеть от него низведение меня до положения призрачной императрицы… Как французские мажордомы сделали когда‑то с последними Меровингами? Нет, — решила она после короткого раздумья, — этого не будет; если он и будет командовать всеми войсками, то тем могущественнее воспрянет против него враг, который снова предаст его в мои руки, который закует его в цепи, предназначенные им для меня. Этот враг — зависть, могущественнейшая опора престола; зависть — мой союзник, а мое оружие — хитрость; с помощью этого оружия и этого союзника я подчинила себе дикую, необузданную силу России, и с помощью их я снова покорю ее своей воле. Он принесет мне подписать полномочия, которыми попытается вырвать меч из моих рук, но, как ни назрела опасность, все же есть время поискать помощи у своего собственного разума и прикрепить к мечу, которого добивается Григорий, тонкую, незаметную, хитрую нить — и она позволит перетянуть меч в мою руку, после того как враги будут уничтожены… Ну, а теперь на волю: воздух и свет — необходимые элементы, которые придадут моему уму жизнеспособность! К тому же и народ должен видеть почаще свою государыню, чтобы злые семена недоверия, которые усердно сеют мои враги, не могли укрепить корни!»

Екатерина приказала одеть ее и спустя час уже ехала в открытом экипаже по улицам столицы, эскортируемая лишь небольшим отрядом гренадер.

Потемкин ехал верхом возле дверцы экипажа. Государыня, весело улыбаясь, кивала на приветствия толпы, встречавшей ее ликующими кликами:

— Да здравствует Екатерина Алексеевна! Наша возлюбленная государыня–матушка!

XXX

После прогулки императрица целый день все так же была оживленна и весела. С Потемкиным она обменивалась только веселыми шутками, дружескими взглядами и очаровательными, лишь ему понятными намеками.

Он в свою очередь, по–видимому, не был занят ничем иным, кроме как ожиданием счастливой минуты; с его губ не срывалось ни одного слова, касавшегося серьезных вопросов, которые так подавляли императрицу и служили темой для оживленных тайных бесед в придворных кругах.

Правда, Екатерина Алексеевна в тишине все же вздыхала, глядя в беззаботно смеющееся лицо своего генерал–адъютанта, который, по–видимому, совсем забыл о смелых планах создания Восточно–Европейской империи, которые он когда‑то с воодушевлением рисовал ей; проблески его ума казались теперь бесплодным блуждающим огоньком.

Такие мысли горько волновали государыню.

«Его взгляд недостаточно проницателен, чтобы прочесть на лице любимой женщины скрытые под маской веселья заботы, — думала она про себя. — Но так лучше, любовь должна быть цветком, которым, шутя, играют, а не крепким стволом, на который опираются; во всяком случае, она не должна быть такой, если хочешь быть императрицей и оставаться ею».

Во время обеда, который обыкновенно, за исключением лишь торжественных случаев, ограничивался тесным, замкнутым кружком, государыня была так весело настроена, что совершенно очарованный Дидро выразил сожаление, что здесь не присутствуют все его парижские друзья, которые могли бы убедиться, что в этих гиперборейских странах, при участии великой Семирамиды восемнадцатого столетия, цветы остроумия и веселые шутки расцвели пышней и богаче, чем на знаменитых обедах барона Гольбаха, на которые собирались величайшие мыслители и остроумнейшие критики Франции.

Весь двор пришел также в веселое настроение, и, когда вечером интимное общество Екатерины Алексеевны собралось в залах Эрмитажа, всюду были видны веселые, довольные лица; каждый дружески улыбался, каждый находил какую‑нибудь веселую, зажигательную шутку, чтобы поддержать на высоте настроение.

Орлов, против своего обыкновения, появился одним из первых и неутомимо поддерживал общее веселье. Взор у него сиял не менее, чем многочисленные бриллианты орденской звезды на его мундире, на эфесе шпаги и на пряжках башмаков. Для каждого у него находились любезные слова; сегодня в его шутках отсутствовало оскорбительное высокомерие; нередко по залу проносился его громкий и веселый смех.

Многие ломали себе голову о причине столь неожиданной перемены в настроении князя, который в последнее время постоянно был мрачен и замкнут и говорил лишь грубости, даже лицам, обыкновенно пользовавшимся его расположением. Правда, там и здесь перешептывались о том, будто с турецкой границы получены благоприятные известия; другие — более хитрые — думали, что князю наконец удалось лишить Потемкина расположения императрицы. Но, какие бы предположения ни делались, все объединились в одном стремлении — превзойти хотя бы на йоту веселое настроение князя Орлова и императрицы.

Когда наконец появилась государыня, то прежние предположения пришлось поневоле откинуть, так как Потемкин, сопровождавший ее, сиял от радости еще больше, чем она. Императрица разговаривала так милостиво и непринужденно с Орловым, как уже давно никто не видел; затем Орлов и Потемкин почти сердечно пожали друг другу руки и довольно продолжительное время стояли, дружелюбно беседуя. Принцесса Вильгельмина Гессенская, появившаяся за несколько минут до императрицы под руку с великим князем в сопровождении своей матери и сестер, была тоже настроена весело, и в этом веселом, шутливом обществе только великий князь да две другие принцессы были мрачным контрастом.