Макей ходил от группы к группе, шутил, смеялся, радуясь вместе со всеми хлопцами Первомайскому празднику, предстоящим военному параду и концерту. Но что же это у него вдруг что‑то защемило сердце? «Броня. Как она?»
Чудесное первомайское утро. Природа, пробуждаясь, тянется к жизни. Чистое лазурное небо плавится в лучах утреннего солнца. И небо это кажется большим и светлым пологом, раскинувшимся над нашей великой Родиной. На деревьях лопаются почки, они зазеленели, словно обрызганные крапинками парижской зелени. И на землю весна уже бросила свой зелёный ковёр, с вотканными кое–где в него фиолетовыми колокольцами подснежников.
Одна большая, чуть зазеленевшая поляна избрана местом для военного парада партизан. Здесь ещё вчера соорудили нечто вроде трибуны. К девяти часам утра поляну начали заполнять вооруженные люди. Шум людских голосов, песни. В самом центре поляны играет гармонь. Кто‑то громко оттопывает плясовую. Зрители в такт музыке хлопают в ладоши. Раздаются крики одобрения, и вот две человеческие фигуры под крики «ура» летят в воздух. Их руки и ноги смешно разбросаны. Оказывается, цыган Петых Кавтун соревновался в искусстве пляски с цыганом из берёзовского отряда.
Под могучей сосной собрались певцы–макеевцы: Андрюша Юрчук, Ваня Усов, Алёша Байко, Юрий Румянцев, Степанов и другие. Как они поют! Слушай, и не наслушаешься! Так иной раз завернут, аж мороз по коже подерёт и слезинки выкатятся на щёки. И ведь не слезливая песня, а на вот поди! Веет от песен то далекой стариной, богатырской удалью, то нашим сегодняшним героическим днем, где «трех разведчиков, трех товарищей повстречала в степи беда».
По просьбе гостей макеевцы спели две песни, написанные Иваном Свиягиным. Одна из них— «Макеевцы»:
Село родное немец сжёг,Повешен старинаНа перекрёстках трёх дорог —На страх и гора нам.Но страха нет у нас в сердцахА горе месть взраститИ за казнённого отцаСын немцам отомстит.Гроза полиции — МакейИдёт войной на них,Его четыреста парнейВ огонь и воду с ним.Через поля и топь болот,Чрез ночи мрак густойНародных мстителей ведётМакей на смертный бой.И сам товарищ комиссарПред ними речь держал,Чтобы в груди горел пожар,В руке блестел кинжал.Винтовка, автомат, наган,Гранаты на ремне, —Чтоб всё, чем можно бить врага,Кипело на войне.В Бацевичах уже дрожитНемецкий гарнизон,И в ужасе от них бежитВ кальсонах фон–барон.Через леса и топь болот,Чрез ночи мрак густойНародных мстителей велётМакей на смертный бой.
Хлопцы из других отрядов не скупились на похвалы, хотя поэт–макеевец, конечно, и не очень складно нависал эту песню. Разыскав поэта, они под громкое «ура» стали бросать его вверх. Макеевцы с таинственным видом сообщили гостям, что они ещё и не такие песни услышат сегодня на концерте.
— И заметьте — всё это написал нам Свиягин, — сказал Байко с таким видом, как будто это он сам написал.
— Послухаем, послухаем, — пробасил, улыбаясь, чубатый парень из отряда Бороды.
Раздалась команда к построению. И вот колонна вытянулась на полкилометра в глубь леса, голова её вышла на поляну. Впереди отряд Макея, за ним березовцы, потом отряд Бороды и, наконец, бывшие лосевцы — теперь сафроновцы. Особой группой выстроились пятьдесят автоматчиков и двадцать ручных пулемётчиков. Среди последних — черномазый цыганёнок Петы» Кавтун, высокий Иван Шутов, Юрий Румянцев. Автоматчиками и пулемётчиками командовал Андрей Юрчук. Он молча смотрел на товарищей, ожидая команды «Марш».
Наконец, Стеблев скомандовал «Марш!» и сам пошёл во главе вооруженной колонны. Невысокий, с суровым лицом, он имел величавую осанку. Это про него партизаны говорили «чёртом идёт».
Позади колонны — две пушки Макея и телега с миномётами. В середине колонны — интернациональная группа. Тут — русские, украинцы, белоруссы, люди десятков национальностей. Вот — широкоплечий и низкорослый Гриша Артеньян из Армении, рядом с ним высокий, бледнолицый молдаванин Петр Мартирос, якут Александр Ялтыков, ингуш Тибеев, позади| азербайджанец Мамед–оглы Гасанов или просто Гасан. Широкая улыбка не сходит с его лица. Нарушая уставное положение, он кому‑то машет рукой. Идут здесь также чехословаки, поляки и даже два австрийца, перешедшие к партизанам–берёзовцам.
Парад кончился. Командиры и комиссары отрядов сошли с трибуны. Их место занял Юрий Румянцев. Он объявил, что скоро начнётся партизанский концерт. Павлов улыбнулся в свою широкую бороду. Макей озорно подмигнул ему. Хачтарян тряхнул гривой своих волос и сказал, сверкая большими коричневыми глазами:
— Вот пасмотришь, Барада, какой канцерт.
Трибуна быстро превратилась в театральные подмостки. На сцену выбежал «Рыжий» — это Юрий Румянцев. В руках у него гитара, на голове порванная шляпа, из‑под неё торчат прямые рыжие волосы, на несу — чёрные роговые очки. Брови ломаными стрелами взлетели кверху, под носом шевелится рыжая щётка усов. На нём — серая в клетку жилетка. Но самое уморительное — штаны, широкие–широкие. Штанины у них разные: одна синяя в красную полосу, другая белая в жёлтую и зеленую клетку, Румянцев прекрасно знает клоунаду, он так и сыплет шуточками и остротами. Здорово достается от него полицаям, фашистам, Гитлеру. Расхваставшись, он по секрету сообщил, что знаком с самим фюрером, что тот будто бы ему сказал, что хотя ему и не очень нравится, как играет русская «Катюша», однако его утешает сознание, что он околеет с музыкой. Досталось от него также трусам и паникёрам.
— Ну–ну! Даёт жару! — восхищались зрители.
Под конец Румянцев спел «О пирогах и пышках, о синяках и шишках».
— Слова Свиягина, — объявил конферансье.
Исполнил он ее виртуозно: то пел, то говорил речитативом, не скупясь при этом на жестикуляцию, в которой он был просто талантлив. Громадная светлая поляна, заполненная народом, ревела от восторга:
— Даёшь ещё!
— Просим!
На сцену вышел Чарли Чаплин. Как он мог попасть сюда? Тот же костюм, тот же котелок на голове и, главное, та же походка: пятки вместе, носки врозь и утиное покачивание. Это Саша Степанов. Вот он элегантно поднимает котелок и церемонно раскланивается с «Рыжим». После ряда уморительных шуток «Рыжий» играет на гитаре, а Чарли поёт на английском языке песенку из кинофильма «Огни большого города». Все слушают непонятные слова чужой песенки, и вдруг конец её зазвучал по–русски:
Шли немцы к СталинградуПокушать шоколаду,Дала «Катюша» нашаИм отбивных котлет.И вот, подмазав пятки.Бегут уж без оглядкиС земли советской фрицыБез шапок, без штиблет.
По требованию публики на сцену бесцеремонно вытащили Свиягина. Он слегка прихрамывал на правую ногу, так как рана, полученная в начале войны, всё ещё давала себя знать.
— Я вам, товарищи, — сказал чуть дрогнувшим голосом Свиягин, — прочитаю свое стихотворение «Письмо матери»:
Эту весть я прошу тебя самРазнести по родному селу.Что живу я в Бобруйских лесахУ фашистов в глубоком тылу.И сама ты не плачь обо мне.Лишь соседям скажи на бегу:— В партизанах наш сын, и нетОт него там пощады врагу.Партизан я, и так же, как встарь,Бодр и весел, и песни пою.Ночь. Луны коптящий фонарьТянет тень на землянку мою.А в землянке поёт патефон,Молодежь ему вторит во: лед.И под ропот и шелест сосенСном спокойным заснул сивый дед.Он вчера из‑за Друти сюдаК нам пришёл и сказал:«Где Макей?Там, ребята, за Друтыо беда:Немцы жгут стариков и детей».И Макей — командир боевой —Сотню в: ял своих лучших ребят,Что сейчас грозовою волнойНа санях бездорожьем летят.Я ж, признаюсь тебе, нездоров —Ранен в ногу, но рана легка —Потому наш Макей на враговНе берёт меня ныне пока.Но я скоро, родная, опятьРинусь в Сой. Мне удач пожелай.Пожелай нам врагов покаратьЗа истерзанный ими наш край.Если вражеской пули косаЖизнь мне срежет,Не плачь по селу:Есть кому в Белорусских лесахБить фашистов в глубоком тылу.
Читал он–плохо, нараспев, как и все, пишущие стихи. Но слушали его с неподдельным восхищением. «Складно пишет, стервец!» Макей сиял, хотя и старался скрыть это за дымовой завесой трубки–носогрейки. Но глаза1 Они блестели, как уголья, довольная улыбка не сходила с лица.