любой бой однажды заканчивается, и вдруг понимаешь, что надо нести дальнейшую ответственность. А главное, снова как — то жить! Жизнь после боя — тяжелое испытание, что — то вроде жизни после почти смерти… Никто не знает, что делать, кажется, надо что — то менять, но что и как никто не знает. Сходишь от этого с ума, разрушая всё вокруг… Я вот, что узнал: пока себя не изменишь после такого, ни к чему нельзя прикасаться, ничего нельзя трогать и, тем более, разрушать. Нельзя разводиться или бросать работу, так сказал мой знакомый психотерапевт, иначе всё повториться: и неудачные отношения, и неидеальная работа. Сценарий будет повторяться до тех пор, пока не поменяется что — то в сознании, внутри меня…
— Есть о чём ты мечтаешь и это никак не пересекается с воспоминаниями о войне? — спросила Маша.
Егор, как обычно всерьёз задумался. Задумываться он любил и делал это независимо от того, чем был занят. В действительности он зависал на какой — то одной деструктивной мысли, которая блокировала его разум, и он как будто уходил в дремлющий режим.
Деструктивное поведение имело множество проявлений, направленных как на самого человека, так и на объекты внешнего мира. В случае с Егором, психотерапевт, относил его поведение к суицидному типу, направленному против самого себя и прежде всего к интраперсональному виду, склонному к самоуничтожению, рискованному поведению, самоизменению, о чём свидетельствовали татуировки на теле Егора и к чрезмерному употреблению алкоголя.
Маше это было известно, она знала, что женщины чаще воспринимали деструктивное поведение как пассивную форму саморазрушения, а мужчины, напротив, предпочитали активные формы — алкоголь, опасную работу, экстремальные виды спорта или сиюминутные приключения, вроде банальной перепалки и мордобоя или неоправданный риск, управляя машиной на высоких скоростях. Таких мужчин в семьях очень много и вели они себя не менее деструктивно, одним словом, если после ссоры с женой мужик в течение трёх часов не умер — всё, к восьми мог возвращаться домой, как правило, он был прощён!
— Егор, с тобой всё в порядке? — спросила она снова.
— Да. Просто никогда не думал об этом, — опомнился он. — Стоит подумать на досуге. Наверное, что — то такое есть. Правда, не уверен, что это поможет не вспоминать о войне. Она часть моей жизни. О ней напоминает всё, что у меня есть, и то, чего теперь нет, — Егор пошевели пальцами протеза, но, подумал о Кате и о сыне.
— Всегда думаешь о смерти, когда вспоминаешь о войне?
— Почему же? Нет. Чаще, вспоминаю хорошие моменты! Их было немало…
— Расскажешь?
— Конечно!
— Тогда хотелось бы услышать о каком — нибудь забавном случае.
Егор на секунду задумался. Натужно улыбнулся.
— Восьмого марта две тысячи первого года я был в Грозном. Это была моя вторая командировка на войну. Первая — началась двумя годами ранее, летом девяносто девятого, ещё в Дагестане, а закончилась в марте двухтысячного, после второго штурма Грозного. Но, несмотря на это, пожалуй, тогда вторая командировка по накалу событий сильно предвосхитила первую. К этому времени фаза активных боевых действий завершилась, война стала партизанской, и на равнине боевики принялись яростно уничтожать сапёров, устраивая на нас минные ловушки и засады. Я продолжал делать свою работу и, хотя она не очень — то мне и нравилась, старался делать её хорошо, потому что жизнь напрямую зависела от результата. Многому мы учились на ходу, попадая в засады и на минные заграждения противника. Моё пятилетнее обучение оказалось полнейшим дерьмом, но не потому, что в военном училище плохо учили, а потому что учили старью — ходить в атаки по старинке, в наступление из обороны, обороняться кое — как. Не было никакого афганской опыта или опыта первой чеченской войны. С тем же успехом нам можно было показать маленькие круглые штуки, сказать: «Это мины!», зашвырнуть их подальше в кусты и выпустить сапёров со словами: «Один сапёр на один фугас — отличный показатель; для сапёра — спецназа этот показатель равен двум». А по сути, всё так и происходило. Это было неправильным посылать в бой пацанов, которые не были готовы к испытаниям. Никто не был готов. Командиры тоже не были готовы, но, как обычно, у них не было выбора. Я учился минному делу прямо на инженерных разведках, во время засад и боев, и в перерывах между ними. Но, когда ты в самом кромешном аду, даже ад перестаёт таким казаться и ты проживаешь жизнь соразмерно своим ощущениям и возрасту. Это было замечательное время! Лучшее из возможного, которое может прожить молодой человек в свои двадцать три. Мы там все спятили немного, просто дружненько поехали крышами! В общем, восьмое марта день особенный во всех смыслах и этот предвещал много событий. С самого утра, едва проснувшись, — дневальный по роте производил подъем всегда в одно и тоже время, в четыре пятнадцать, — я подумал о Кате… это моя жена. Была. Теперь мы не вместе… Я лежал под таким цыганским цветным одеялом бардового цвета, без пододеяльника, замызганным со всех сторон, а ещё в нём были отверстия, которые прожёг сигаретами спящий рядом со мной почти всегда пьяный прапорщик Бугаенко ещё во время первой командировки, и мечтал об одном: однажды проснуться рядом с ней. Одеяло было трофейным, из одной квартиры в Грозном, прихваченное ещё во время новогоднего штурма, но оно так и согревало меня на войне уже вторую командировку. Этим утром, как собственно и любым другим, предыдущим и следующим, согласно задачи подразделения, распоряжения комбрига и Группировки, две группы сапёров поднялись и стали готовиться к выходу на инженерную разведку: умылись, позавтракали в солдатской столовой, тщательно экипировались, вооружились, прогрели технику, закрепили и проверили навесное барахло на броне, вышли на инструктаж. Помню, утро было холодным, сырым, все жутко мёрзли, жались в воротники, курили, толкались, чтобы согреться. А я уже стоял злой и на взводе: с офицерами управления я был в ту пору в контрах, сейчас уже не очень помню почему: характер, наверное, такой был. Молодой был, горячий, доказать, наверное, что — то хотелось. Стояли мы с Саней Попугаевым, сменщиком моим на маршруте, около БТРа. Я злобно курил, он топал остывающими ногами, я представлял, как начальник штаба будет меня уму разуму наставлять, а я ему в ответ огрызаться. Помню, что тогда всё делал им, штабным, на зло, но, конечно, в рамках разумного, никогда не пренебрегал безопасностью людей, разве что своей личной. Больше всё делал для показухи, в знак протеста. Но с