Читать интересную книгу Наполеон - спаситель России - Андрей Буровский

Народ же был уверен — теперь-то уж точно будет воля! И не из рук завоевателей, а из рук своего же пра­вительства.

Ведь народный характер войны 1812 года отделял ее от всех предыдущих войн с Наполеоном. И очень точно ска­зал об этом академик В.И. Пичета: «Великий завоеватель столкнулся с великим народом и был разбит»[158].

Даже «великий демократ» и всяческий обличитель всяче­ского А. Герцен писал: «Народ этот убежден, что у себя дома он непобедим, эта мысль лежит в глубине сознания каждо­го крестьянина, это — его политическая религия. Когда он увидел иностранца на своей земле в качестве неприятеля, он бросил плуг и схватился за ружье. Умирая на поле битвы за «белого царя и пресвятую богородицу», на самом деле он умирал за неприкосновенность русской территории».

Победа над Наполеоном вызвала бурный рост национального самосознания

Во всей русской исторической и художественной литературе эпоха Отечественной войны 1812 года стала временем невиданного духовного подъема и патриоти­ческого воодушевления. Это было время единения всех граждан России, независимо от сословных различий меж­ду ними.

Но в том-то и дело, что никакой воли не последовало.

Александр I явно хотел ее ввести! Общенациональ­ный подъем, казалось бы, прекрасное время дать свободу основной части населения России!

Почему же воля так и не настала в России?

Две разных памяти

Петербургские дамы буквально обожествляли им­ператора Александра. Но не всегда понимали. Сохранил­ся рассказ о прогулке Александра I по набережной Невы. Был холодный и ветреный зимний день. Александр Павло­вич встречает некую госпожу. «Как это вы не боитесь хо­лода?» — спрашивает он ее. «А вы, государь?» — «О, я другое дело: я солдат». — «Как! Помилуйте, ваше величество, как! Будто вы солдат!» — искренне недоумевала дама.

Дама отказывалась признать императора солдатом. Ведь солдат — это одетый в мундир мужик. Какой же импе­ратор — солдат?! Мыслимое ли дело!

И про общенациональный подъем надо бы поосторож­нее. Для 40 миллионов населения Российской империи эпо­ха наполеоновских войн и Отечественная война 1812 года — совсем другое событие, чем для миллиона дворян и полумиллиона разночинцев. Эти события намного слабее затронули народные массы. Для русских европейцев это были события масштабов мировой войны. А для крестьян...

В рекруты брали одного из тысячи, во время войн с Напо­леоном — 5 из тысячи. Жребий не бросали среди единствен­ных сыновей и среди первых сыновей. Из русских туземцев воевали и сложили головы немногие, буквально единицы. Сто — сто пятьдесят тысяч человек на 40 миллионов все­го населения — это совершенно другой масштаб, чем 10-15 тысяч на сто тысяч дворян.

Крестьяне воевали и в партизанских отрядах, Смоленск зажгли сами же его жители... Все так, но ведь достаточно посмотреть на карты того времени, и видно — война шла узкой полосой в сто-двести верст. В ста верстах к севе­ру или югу от этой полосы никакой войны не было. Самое большее 1 миллион русских туземцев (2-3% общего чис­ла) жили в этой полосе и вообще видели французского солдата или офицера — а не то что воевали с французами.

Из русских европейцев воевали 20-30% всего мужско­го населения.

Из туземцев — от силы 2%, в десять раз меньше.

К тому же кто сказал, что все крестьяне поголовно во­евали с Наполеоном? Или скажем так — что они воевали ТОЛЬКО с Наполеоном? О патриотизме русских крестьян написано и сказано много. Старостиха Кожина, ведущая пленных французов, крестьяне, сжигающие хлеб и угоня­ющие скот, лишь бы не достался французам... Это было.

Но было и явление, которое некоторые историки назы­вают «вторым изданием пугачевщины»: как только рухнула власть Российской империи, крестьяне начинают войну и с французами, и с русскими войсками. Они жгут поме­щичьи имения, не пускают на свою территорию никаких вооруженных людей - обоих армий.

Говорить, писать, даже упоминать о таких действиях считалось глубоко непатриотичным, даже неприличным. Есть туманные упоминания о крестьянской войне в «Вой­не и мире» Льва Толстого: история бунта в имении князей Болконских, в Богучарове. Мужики этого села, все время руководствуются какими-то неясными слухами (потому что дикие); толкуют про то, что еще в 1797 году воля вы­ходила, да господа отняли. То они пытаются переселяться на «теплые реки», то придумывают еще какую-нибудь не­сусветную глупость. Слух о приближении Наполеона сое­диняется для них «с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле»[159].

Этот пересказ «неясных слухов» не так уж трудно по­нять, и без всяких ссылок на непостижимость народного инстинкта... Крестьяне Богучарова хотели свободы, бе­жали на Кубань и ничего не имели против прихода Напо­леона. Помещику же своему от души желали провалиться под землю, быть унесенным вихрями враждебными или погибнуть в войне с французами.

В истории, которую рассказывает Л. Толстой, все «пра­вильно»: и мужики дикие, и поступки их нелепые; сами не понимая, зачем это нужно, мужики пытаются удержать княжну Марью... и мгновенно приходят в себя, стоит Ни­колаю Ростову дать главному зачинщику по морде и зао­рать классическое:

— Шапки долой[160]!

Но современники описанных событий (и современни­ки Льва Толстого, поколением младше) могли читать эту историю совсем по-другому. Так сказать, могли прочитать между строк.

В XX же веке о крестьянском сопротивлении того вре­мени написана даже специальная книга Василий Ивано­вича Бабкина... Но ее — уже в советское время, в 1970-1980-е годы, никто не хотел печатать, несмотря на лояльнейшее название: «Специфика классовой борьбы в эпоху 1812 года»[161]. Ведь «как известно», крестьяне были неверо­ятными патриотами!

Многие стороны Отечественной войны 1830 года поч­ти что скрываются до сих пор. Читатель! В каком учебнике России упоминается Русский легион армии Наполеона? Замечу — военнопленных никто не принуждал воевать со своим Отечеством. Они преспокойно жили во Франции или в германских городах, получая довольствие от вла­стей и не подвергаясь никаким репрессиям. Даже к труду их никто и не думал принуждать. Участие военнопленных в войне на стороне Наполеона было совершенно добро­вольным.

Что до крепостных... Большинство из них происходи­ли из Западной Украины Западной Белоруссии, Прибал­тики — оттуда ближе до Польши и Германии. Но порой на Запад бежали и крестьяне из Великороссии. Шли ночами, прибивались к шайкам воров, приставали к гуртовщикам и мелким торговцам...

Эти люди шли в армию Наполеона из идейных сообра­жений — ведь сами-то они уже бежали, они-то уже не кре­постные! Эти спасшиеся из рабства хотят освободить уже весь народ, для этого и идут к Наполеону.

Наполеон не рискнул издать Манифест об отмене кре­постного права в России. Но тут и без призывов Наполеона к гражданской свободе — Русский легион и второе издание пугачевщины. Право же, у русских европейцев и их пра­вительства были причины бояться русских туземцев и не особенно доверять им.

Начиная с эпохи Николая I историю лакировали и вы­глаживали, строили соборы и памятники (включая храм Христа Спасителя и Бородинскую панораму), превра­щали реальную историю в пропагандистскую схему — ту, которая устраивала правительство и русских европейцев. Схему, в которой не было никакого Русского легиона, не было никакой пугачевщины, а дикие мужики, по своей ту­земной тупости, чего-то не поняли и попадали на колени при первом рыке дворянина: «Запорю!». То есть, пардон, этот рык тоже неправильный, надо было: «Шапки долой». А то что про нас подумает Европа? Схема, в которой ста­ростиха Кожина есть, а Русского легиона нет, дожила до наших дней.

Но современники-то ведь помнили, как было дело. Даже в эпоху Николая I, в 1830-м или в 1840 году, живы были многие участники событий. Тем более они были жи­вехоньки сразу после окончания событий, и уж тогда-то их воспоминания были очень свежими. Не этим ли объяс­няются многие странные события, которые трудно объ­яснить иначе?

Будущего декабриста Якушкина поразил такой эпи­зод: во время смотра возвратившейся из Франции гвардии какой-то мужик, оттесненный толпой, перебежал дорогу перед самым конем императора Александра. «Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обна­женной шпагой. Полиция принялась бить мужика палками. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя. Это было во мне первое разочарование на его счет»[162].

Это была, наверное, очень символичная картина: пере­пуганный до смерти мужик, на которого тяжело скачет всадник в расшитом, сияющем золотом мундире, в высо­ком, тоже сияющем на солнце кивере[163] — русский царь.