Потом уже Наани рассказала мне, как пришла в чувство, ощутив, что лежит на земле, и какая-то тяжесть давит ей на грудь. Увидев, что это моя голова, она решила, что я, безусловно, расстался с жизнью.
Поднявшись, она опустила мою голову на землю, и сердце ее разрывалось от горя, ведь кровь моя покрывала не только тело, но и землю вокруг. Однако, уложив меня, она заметила, что я еще дышу, и великая надежда вспыхнула в ее душе. Оглядевшись, она не заметила вблизи Горбачей, кроме убитых мною, бегом бросилась к плоту и, зачерпнув воду из реки моим шлемом, плеснула мне в лицо: однако у меня не хватило сил, чтобы вернуться в сознание. В тот же миг тонкое вещание духа оповестило ее о приближении опасности, и Наани решила спасти меня или умереть вместе со мной. Волоком она протащила меня до находившегося поодаль плота, оставила меня на настиле, метнулась за шестом, валявшимся возле скалы. И только поднимая его, заметила, что одежда ее осталась в лапах Горбатого. Поспешно выхватив одежду, она побежала к плоту и, оттолкнув его от берега, успела вскочить на бревна. Когда она взяла в руки шест, из леса раздались звуки. На опушке появились двое уцелевших Горбатых, они обнаружили след Наани и сразу же бросились к берегу. В предельном отчаянии она успела отогнать плот достаточно далеко от берега. Очевидно, зверолюди не умели плавать или же считали, что в воде обитает нечто ужасное; они даже не попытались преследовать ее в воде, и, постояв на берегу, разразились сердитым воем, который я и услышал, когда на мгновенье пришел в себя. Больше я ничего не помню, лишь потом Наани рассказала мне еще кое-что, утвердив меня в святой любви к ней. Но это наши личные воспоминания.
Пока я внимал вою Горбатых, он становился все тише и как бы уходил вдаль. Ведь Дева отчаянно налегала на шест. Я понимал, что должен помочь ей, однако слабость не позволяла мне даже шевельнуться. Попробовав подняться, я совсем лишился чувств, тем временем моя милая, нагая и любящая, направляла наш маленький плот к безопасной гавани — думая не о себе, но только о том, чтобы спасти меня. И я был близок к смерти, и не мог, беспомощный, израненный, обреченный на смерть, помочь Деве, не мог защитить ее. Однако я славно сражался и всегда с гордостью вспоминаю об этой битве.
После этого я ничего толком не помню, кроме боли; в изнеможении просыпался я, не ведая, сколько времени провел во сне, не осознавая, что происходит вокруг; все мне казалось странным и непонятным… однако, я чувствовал, что окружен великой любовью и заботой, и с облегчением погружался в черный туман моей слабости, а потом пробуждался с надеждой. Настало время, когда я проснулся, ощутив ясность в голове, избавившись от хвори и тумана, в который погрузила меня боль. Подо мной было мягкое ложе, вокруг царил милый сердцу покой, и здоровая дремота наполняла мои кости.
Я не сразу заметил, что Дева стоит на коленях возле меня и глядит на меня с великой любовью. Глаза ее светятся счастьем и вливают в мое тело здоровье, счастье и мир. Потом она пригнулась и поцеловала меня в губы с предельной любовью и лаской, оросив слезами мое лицо. Я был рад ответить на ее ласку.
После того она подложила мне под голову руку, приподняла меня и дала мне попить, а потом снова поцеловала — словно бы легкий ветерок прикоснулся к моим губам. И мне сразу стало еще легче. Я погрузился в сон, еще ощущая эту заботу.
Я пробуждался, кажется, трижды, и на третий раз я понял, что силы начинают возвращаться ко мне, потому что сумел чуть шевельнуть рукой. Наани поняла, что я хочу, чтобы она взяла меня за руку, а когда она сделала это, я погрузился в сон, с любовью глядя в ее глаза.
Проснувшись в четвертый раз, я шепнул Деве, что люблю ее, и Наани, всхлипнув, нежно прижала мою руку к своей груди. Ну а пробудившись в пятый раз, я понял, что лежу нагой под плащом, а тело мое покрыто повязками, — на них, как я узнал потом, ушло порванное платье Девы.
Я поглядел на Наани, она снова была в моем подпанцирном костюме, который, вовремя разодравшись, дал ей возможность спастись.
После я обнаружил, что она успела хитроумным способом починить свою одежду; сидя возле меня, Дева надергала ниток из своего рваного платья, сделала иголки из шипов, которыми были усыпаны ветки невысоких кустов. Иглы эти часто ломались, и ей, наверно, целую сотню раз приходилось делать новую иглу. Но работу свою она выполнила весьма аккуратно и опрятно. Заметив на себе мой взгляд, Наани вполне естественным образом поняла, что я вспоминаю ее наготу, и, покраснев, поцеловала меня, а потом, скрывая смущение, отвернулась. Тут я еще более пожалел, что не имею сил, чтобы преклонить перед ней колена — с радостью и уважением; такова была моя любовь к ней, и всякий, кто познал истинную любовь, поймет меня.
После этого я понемногу пошел на поправку, а Дева ухаживала за мной и давала мне растворенные таблетки и воду, определяя время по показаниям моего циферблата. Она часто обмывала меня и меняла повязки, стирала их и сушила, чтобы использовать снова, — ведь в ее распоряжении было немного бинтов.
На пятый день я почувствовал себя совсем хорошо и обрадовался тому. Наани ласково говорила со мной, но запретила мне отвечать, потому что я был еще очень слаб.
Ну а на шестой день я получил разрешение сказать, насколько велика моя любовь к ней, — о чем прежде свидетельствовали только мои глаза. Дева попыталась уверить меня в том, что она здорова и ничуть не устала; но я-то видел, насколько она исхудала, и тень печали еще не оставила ее глаз, в которых уже светились великая любовь и радость за меня.
И я велел Наани подать мне свои таблетки, и, как было у нас в обычае, поцеловал их, чтобы она поела и попила, потом она сделала для меня питательное питье, после чего я сказал, чтобы она положила возле меня Дискос. А потом поманил ее к себе, велел лечь рядом и, прикоснувшись к милой головке, сказал, чтобы она уснула, не опасаясь за меня, потому что я чувствую себя достаточно хорошо. Наани сперва опасалась, что перенапряжет мои силы, но я ласково обнял ее, подложив свою левую руку, и, устроившись поуютнее, Дева погрузилась в сон, в котором давно нуждалась. Она спала целых двенадцать часов, — как убитая — и только однажды с негромким стоном повернулась ко мне лицом. А я не испытывал ни усталости, ни одиночества; я лежал, ощущая предельное довольство жизнью, и глядел на ту, что спала на моей руке: создание воистину удивительное, очаровательное, нежное, И покой, воцарившийся на ее лице, казался святым духу моему, возвысившемуся в своей любви.
Часть питья я выпил через три часа, другую еще через три, на девятом часу допил все; ведь правая рука моя оставалась свободной, два или три раза я прилагал свою руку к великому оружию, к своему истинному другу, ощущая, что оно знает и любит меня. Не сочтите мои слова за возвышенную фигуру речи, ведь Дискос — весьма удивительный предмет; всегда считалось, что он составляет единое целое со своим владельцем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});