тайная жена. Ты не знал, почему французы так любят Джонни Холлидея, но, впрочем, почти не сомневался в том, что исполнение Брижит Бардо «Je t’aime… moi non plus» историки в итоге провозгласят вершиной французской цивилизации. Ты не знал, где теперь твоя мать, но тебе осталось всего ничего, чтобы это узнать.
Ты понимаешь, что я говорю? – спросил Шеф.
Я понимаю, что ты говоришь, ответил ты пересохшим ртом, взбивая языком желчную пену страха. Ну а ты понимаешь, о чем я? Знаешь, что я решил сделать? Ничего!
И, сказав это, ты снова, совершенно беспомощно – хоть мог бы себе и помочь, конечно, – расхохотался, смеясь над этой хохмой несуществующего Бога. Бог никогда и не просил ничего делать, ведь он и говорил только что: ахахаха, да ничего! И вот где самая ржака-то, ведь миллионы убитых людей могли бы спастись, если бы все, кто их убивал, решили бы сделать не то, что они сделали, а… ничего. Если бы достаточно людей поднялись, ну или, наоборот, легли – в зависимости от ситуации – и попросту сказали бы нет, пусть даже ценой своей жизни совершив банальный акт героизма, доступный каждому…
Неужели ты не понимаешь? – крикнул ты Шефу, у которого не было чувства юмора, и поэтому он никогда не понимал шуток. И кстати, разве недостаток юмора не был самым большим недостатком? Будь у всех чувство абсурда, мир был бы не таким абсурдным местом! Шефу же ты сказал: неужели ты не понимаешь, что делать что-то – гораздо проще, чем ничего? Ничего – вот что всем надо делать, чтобы не остаться ни с чем!
Дай сюда, больной ты ублюдок, сказал Шеф, выхватив у тебя молоток. Он медленно помахал им перед твоим носом, и ты чуть было не окосел, следя, как он, будто кобра, покачивается из стороны в сторону. Сначала я тебе покажу, как делать что-то. А потом сделаю что-то с тобой.
Шеф прижал металлический боек молотка к твоему лбу.
Тут и думать нечего, сказал Битл. Этим молотком тебе точно можно проломить череп.
Плохи дела, добавил Урод. Заляпают тут все.
Заляпают – не то слово, согласился Уродец. Вот поэтому мы и любим смотреть на такое!
Бону это не понравится, сказал Ронин.
А мы ему скажем, что араб вырвался и убил его друга.
Ты не мог не согласиться с Шефом. На его месте ты придумал бы точно такой же сюжет. Единственным его поворотом к лучшему было то, что Шефу придется убить тебя быстро, одним ударом по голове – ну максимум двумя, потому что Мона Лиза вряд ли успел бы раздробить каждую косточку в твоем теле. Шеф, постукивая молотком по ладони, направился к Моне Лизе, а ты потер лоб в том месте, где, скорее всего, осталось красное пятно от молотка, чтобы Шефу потом было удобнее целиться. Твое сердце стучало барабаном тайко, предвещая, как Шеф настучит тебе по голове, разделавшись с Моной Лизой, который дрожал от холода и страха, но не закрывал глаза и глядел прямо в лицо своей судьбе. Ты не мог им не восхищаться. Он не соврал, сказав, что он стопроцентный гангстер.
Я был не прав насчет тебя, сказал Сонни срывающимся голосом.
Притормози! – запротестовал упитанный майор. Он пока еще жив.
Вся соль, разумеется, в том, чтобы знать, когда нужно делать что-то, а когда – ничего. А точнее выражаясь: ведь почти всегда понятно, что именно надо делать, вся соль в том, чтобы действительно сделать что-то – или ничего. Последний вариант может, конечно, стоить тебе жизни, но если так подумать: а стоит ли твоя жизнь хоть чего-нибудь?
Шеф остановился перед Моной Лизой. Скажешь что-нибудь напоследок?
Дай-ка подумать, сказал Мона Лиза. А, да. Иди на хуй.
Шеф фыркнул, вскинул молоток, и ты отвернулся – не то что Лё Ков Бой, Ронин и Бука с Коротышкой, пребывавшие в радостном предвкушении, а потому только ты и увидел, как – бам! – вышибло дверь и в комнату ворвался мужик в черной балаклаве и сам весь в черном, с «калашниковым» в руках, при виде которого ты вжался в пол, сработал трусливый инстинкт, твоя вторая натура, – бам! бам! бам! – и из своего бесстыжего положения, щекой к полу, ты увидел, как вслед за первым мужиком появился второй, тоже в черной балаклаве и весь в черном, с точно таким же «калашниковым» – бам! бам! бам! – и ты заткнул уши, чтобы защитить их от треска автоматных очередей, которые хорошо помнил еще с войны, долбежку «калашникова» ни с чем не спутаешь, она везде звучит громко, но тут она и вовсе оглушала, превратив замкнутое пространство комнаты для допросов в эхокамеру, где туда-сюда метались ошарашенные возгласы и крики умирающих людей:
Что
за нахуй?!
Твою
Блядь
Мать!
Боже,
Черт!
Пиздец!
Такими, к сожалению, и были не то чтобы очень внятные последние слова Буки и Коротышки, чьи тесаки оказались бессильны против потока пуль калибра 7,62, летящих со скоростью 600 выстрелов в минуту или 10 – в секунду, как ты узнал, учась у Клода. Бам! Бам! Бам!
Первый автоматчик стрелял короткими, точными очередями, второй – долгими, неряшливыми приступами, и поэтому, когда второму пришлось сделать паузу посреди бойни, чтобы вставить новый магазин на тридцать патронов, первому еще хватило заряда, чтобы пустить пулю в лоб Ронину, который лежал на спине, истекая кровью из простреленного живота и пытаясь нашарить пистолет на поясе, и стрелок сделал это с полным спокойствием, пока его товарищ дрожащими руками вставлял новый магазин и вставил-таки, но за это время спокойный и невозмутимый стрелок успел развернуться и подойти к Моне Лизе и Шефу, и тот и другой сидели у стены, Мона Лиза – в шоковом состоянии, это было видно по его лицу, а Шеф – и таким ты его видел в первый и последний раз – в ужасе, мучительно пытаясь понять, как это он оказался в очереди на очередь, сквозь его комбинезон проступала темная кровь, а второй стрелок, тот, что любитель, всадил затяжной залп в спину Лё Ков Боя, который бессмысленно пытался заползти в угол, после того как ему прострелили ноги, и умер у раскинутых ног Шефа, уронившего молоток, державшего свои кишки обеими руками и так сильно кричавшего от боли, что ты чуть было не расплакался, но крики резко оборвались, когда спокойный и невозмутимый стрелок выстрелил ему в рот и размазал его воспоминания по стене.
В эхокамере стало тихо, слышно было только, как тяжело дышит Мона Лиза и как