тебя была всего одна идейка, и ты решил рискнуть во второй раз.
Видела, какие у Шефа часы висят – здесь и в конторе? – спросил ты.
Они стоят. Вечно ему было лень поменять батарейки.
Не-а, не лень, сказал ты с надменной уверенностью, которая скоро окажется либо глупой, либо гениальной. Это подсказки. Напоминания. На случай, если он забудет комбинацию. Ты сказал это без всякого злорадства, потому что стоит тебе позлорадствовать, и она в тебя выстрелит, это у нее на лице было написано. Не убьет, конечно, но калекой на всю жизнь оставит. Семь пятьдесят девять, сказал ты, похрустывая костяшками. Или семь пять девять.
Докажи.
Замок сейфа представлял собой переключатель, который надо было крутить по часовой и против часовой стрелки. Ты опустился на колени, чтобы механизм оказался у тебя на уровне глаз, и принялся за работу, стараясь не слишком обливаться потом, пока крутил переключатель туда-сюда. Семь вправо – раз, пятьдесят влево – раз, два, девять вправо – раз. Ручка сейфа не поддавалась. У тебя взмокли подмышки, ты попробовал семь влево, пятьдесят вправо, девять влево. Ручка по-прежнему не поддавалась. Теперь у тебя взмок лоб, и ты всем телом ощущал, что соблазнительная секретарша сидит в кресле слева от тебя, закинув ногу на ногу, пристроив руку с пистолетом на колене и так и не сняв палец с крючка, так и не переодев прозрачной ночнушки, в которой на ее тело даже папа римский и тот бы захотел попялиться. Черт, да сам Господь сейчас, наверное, глядел на свое самое совершенное творение, пока ты перепробовал все комбинации с семью, пятью, пятьюдесятью и девятью, которые пришли тебе в голову за эту пару минут. Наконец ты потерял счет комбинациям и принялся бесцельно крутить диск в разные стороны, играя в очередную версию рулетки.
Алё, Эйнштейн, сказала соблазнительная секретарша. Может, попробуешь девятнадцать пятьдесят девять?
Кто-то поставил мир на паузу, и все и вся замерло на пару мгновений. В голове у тебя часовая стрелка прошла полный круг, от семи часов утра до девятнадцати часов вечера. Тут пауза окончилась, и ты прокрутил переключатель на девятнадцать вправо – раз, пятьдесят влево – раз, два, девять вправо – раз. Ты нажал на ручку сейфа, она щелкнула, легко повернулась, и дверца сейфа с шипением открылась.
В «Раю», куда ты приехал два часа спустя, стояла тишина. Все очень устали, сэр, сказала услужливая домоправительница, и ты даже удивился, как это она избежала участия в оргии. Ты сунул ей сотню франков, чтобы она тебя впустила, и в приемной наткнулся на вышибалу-эсхатолога, тот спал на диване, раскрытый томик «Путешествия на край ночи» ходил ходуном на его голой груди, по телевизору, как обычно, показывали интеллектуальное ток-шоу. Поперек его бицепса пролегала бледная метина, новый пластырь, которого накануне вечером ты не видел. Мадлен спала наверху, и ты вошел к ней без стука. Она лежала на своей огромной кровати, зарывшись под одеяло, волосы разметались по подушке, на лице – ни макияжа, ни следа вчерашней фантастической оргии, только на шее – синяки от хватки ППЦ. Ты хотел было ее разбудить, но сейчас думать надо было не о себе. Поэтому ты положил рядом с Мадлен пакет из Monoprix, найденный на кухне у Шефа. В пакете лежала половина денег, которые соблазнительная секретарша позволила тебе забрать из сейфа, – правда, отнюдь не половину всех денег, лежавших в сейфе. Вы с ней во все глаза глядели на кирпичики франков, на каждом – бумажная лента, где синими чернилами надписана общая сумма. Еще там были целлофановые пакеты, набитые мерными золотыми слитками, каждый слиток – в прозрачной обертке с напечатанным на ней именем эмитента. На каждом пакете – жирная надпись несмываемым черным фломастером, количество ляней и унций. Надписи и на пакетах, и на бумажных лентах были сделаны почерком Шефа.
Ну что, мы богаты, сказал ты, надеясь, что соблазнительная секретарша сдержит слово и не вышибет тебе мозги выстрелом в висок. Ты так долго был трупом, что уже захотел и пожить. Нам за глаза хватит, даже когда мы все поделим пятьдесят на пятьдесят.
Я что, сказала пятьдесят на пятьдесят? – спросила соблазнительная секретарша, притворно охнув и прикрыв рот рукой, которая не держала пистолет. Упс! Что же это я. Я хотела сказать, семьдесят на тридцать.
Семьдесят на тридцать? Сохраняя невозмутимость, ты сказал: без меня сейф было бы не открыть. А что, если пятьдесят пять на сорок пять?
Соблазнительная секретарша вскинула пушку. А что, если семьдесят пять на двадцать пять и твои яйца останутся на месте?
Вот как получилось, что ты отдал Мадлен половину от двадцати пяти процентов налички из сейфа Шефа. Золото в сделку не входит, уточнила соблазнительная секретарша, заставив тебя пересчитать деньги, на что ушло довольно много времени, потому что денег было много, хоть ты и заметил, что Шеф вообще-то уже облегчил вам задачу, подписав каждую пачку. Я просто хочу убедиться, что мы нигде не ошиблись, спокойно сказала соблазнительная секретарша, то скрещивая ноги, то снова их вытягивая – мол, только погляди мне, рискни здоровьем, – пока я, стоя на коленях перед сейфом, пересчитывал нал. Один ты уже тосковал по Саиду и его непоколебимой приверженности своему слову, но другой ты был просто благодарен за то, что двадцать пять процентов от кучи денег – все равно ощутимая сумма. Наконец все пересчитав, ты спросил: можно мне в туалет?
Соблазнительная секретарша закатила глаза и сопроводила тебя к туалету, который находился в коридоре. Как и почти во всех французских квартирах, где тебе доводилось бывать, даже в самых больших, в квартире Шефа был всего один туалет, что по вьетнамским стандартам вполне нормально, но примитивно по стандартам американского среднего класса. Американцы логично полагали, что запор не должен создавать затора. Они переживали из-за говна и не переживали из-за лишнего веса, с французами, кстати, все в точности наоборот. Что до нас, вьетнамцев, мы не смогли бы обзавестись лишним весом, даже если бы очень постарались – в такой-то нищей стране, как наша, поэтому нам оставалось только радоваться, если у нас дома был хотя бы один туалет – при таком-то состоянии канализации в стране. Но какие тогда могут быть оправдания у французов? Наверное, они просто иначе относятся к экскрементам, что в принципе уже доказывает их laissez-faire отношение к собачьим какашкам. Говно – ключ к любому обществу, и то, как общество относится к своему говну, многое может объяснить человеку со стороны, на что, разумеется, скептик вроде соблазнительной секретарши мог бы ответить, что это говнотеория. Но на самом деле