но эти гладкие, атласные ноги и все, к чему они вели, камня на камне не оставили от моих банальностей, и капелька оставшегося у меня тестостерона так и рванула наверх в градуснике моего тела, пока не добралась до шарика головы и у меня глаза не полезли из орбит. Мы с Ронином смотрели ей вслед, потом Ронин сказал со вздохом: даже после этой ночи я бы от такого не отказался. Только без обид, Шеф.
Шеф только проворчал что-то и продолжил смотреть запись на ускоренной перемотке. Вот, взгляни, наконец сказал он, включив воспроизведение.
На экране задвигалась черно-белая картинка, священник в черной сутане сидел в кресле с одной из белых рабынь. Гениально! – воскликнул Ронин. Он был в таком отлете, что мог уже прыгать с парашютом, – подняться на эту высоту ему помогло лекарство, которым он регулярно подзаправлял свой бак. Она ему исповедуется! Как не любить такого мужика? Скажите, что вы его тоже любите.
Что вы будете делать с этим записями? – спросил я. Вопрос полуриторический, потому что ответ и так был ясен, но меня интересовали детали.
Поглумившись над моей непонятливостью, Шеф сказал: мы и так уже неплохо наварились на том, сколько эти мужики заплатили, чтобы здесь побывать, но вот сколько они в итоге заплатят, чтобы эти записи никуда не утекли… вот на чем мы сделаем реальную выручку.
Ах, капитализм! – сказал Ронин, и тут соблазнительная секретарша как раз внесла кофе. Пока он медленно-медленно капал в чашку, Ронин раздевал соблазнительную секретаршу глазами. Лучший кофе в мире! – заявил он. Хоть в этом мы, вьетнамцы, превзошли французов.
Занятно, до чего проще было Ронину стать вьетнамцем, чем мне стать французом. Но вслух я этого не сказал. Никто и не хотел слушать, что я там думаю, потому что все смотрели на священника.
Какой он мерзкий, сказала соблазнительная секретарша. Зачем вы пригласили священника? У него же нет денег.
Если он священник, это еще не значит, что у него нет денег, сказал я.
Соблазнительная секретарша посмотрела на меня так, как молодежь смотрит на стариков, так, как богачи смотрят на бедных, так, как невероятно привлекательные женщины сбрасывают со счетов мужчин, которые больше не могут соревноваться в сексуальном забеге. Она убила меня этим взглядом жалости, разбавленной весельем и отравленной презрением, и мне, конечно, лучше всего и было бы умереть, но мой рот не унимался.
Может, он родом из богатой семьи, но, разумеется, его запас тайн куда полезнее, сказал я, мои натренированные пальцы тотчас же нащупали пульс всего замысла. Представляете, сколько всего слышит священник в своей исповедальне, особенно если среди его прихожан политическая элита?
Больной Ублюдок прав, сказал Шеф. Этот мужик выслушивает исповеди богачей и сильных мира сего. Я хочу слушать исповеди богачей и сильных мира сего. Он вряд ли захочет, чтобы это кто-то увидел, и потому расскажет мне, что это за исповеди.
На экране священник при помощи четок совершал исключительно святотатственный поступок. Я никогда не молился по четкам и уже не смогу больше, как прежде, смотреть на четки после того, как священник осквернил их самым дьявольским образом.
Видеть это не могу, сказала соблазнительная секретарша и отвернулась.
Это все потому, что ты католичка, ухмыляясь, сказал Ронин.
Это потому, что я женщина.
Заткнитесь, сказал Шеф. Он вытащил видеокассету и отдал ее соблазнительной секретарше, которая написала на ней СВЯЩЕННИК С БЕЛОЙ РАБЫНЕЙ. Шеф вставил новую кассету, и тут главными героями были ППЦ с Мадлен.
Этот мужик как вечный двигатель, сказал Ронин.
Впечатляет, согласился Шеф. Понаблюдав за ним сегодня, я его даже зауважал.
Да, но его причиндал похож… похож… на гриб, сказала соблазнительная секретарша.
На это никто ничего не ответил – то, о чем нельзя говорить, следует обойти молчанием.
Что это? – щурясь, спросил я.
Фуа-гра, ответил Ронин.
Фу-ты господи, простонала соблазнительная секретарша, меня сейчас стошнит. Вот извращенец.
Босс хохотнул. Не хуже нашего, сказал он, помешивая кофе. Ну что, похоже, у нас есть все, что нужно. Эти пленки мы оставим дозревать – как хорошее вино. Они будут стоить гораздо, гораздо дороже, если ППЦ и впрямь окажется таким талантливым политиком, каким он себя мнит.
И станет когда-нибудь мэром Парижа? – спросил Ронин. Министром?
Молотов! – сказал Шеф, поднимая свой бокал.
Молотов? – переспросил Ронин.
Так ведь евреи говорят, когда что-то празднуют?
Мазаль тов, сказала соблазнительная секретарша. Они говорят мазаль тов.
Шеф пожал плечами. Мне Молотов больше нравится.
Я спрятал видеокассеты в чемоданчик и положил его в багажник Шефовой машины, которая ждала нас на улице. Сидевший за рулем Лё Ков Бой повез нас – я сидел впереди, Шеф с Ронином сзади – под утренним солнцем в сторону склада, потому что Шеф сказал, что надо уже развязаться с этой херней до сегодняшней «Фантазии». Лё Ков Бой вставил в магнитолу кассету, которую ему дал Ронин, и тогда-то я и услышал впервые песни Жака Дютрона, оказавшегося гораздо лучше Джонни Холлидея, хотя некоторые строчки поначалу заставили меня призадуматься.
Sept cent millions de chinois
Et moi, et moi, et moi[13].
При чем тут вообще китайцы? А вот так вот, c’est la vie, как пел Дютрон в конце каждого куплета, пересчитав заодно и индонезийцев, и всех чернокожих, и даже вьетнамцев. C’est la vie! Как это по-французски! Как очаровательно! Не хватало только куплета про ублюдков, странно, с чего бы это, ведь Дютрон спел и про русских, и про марсиан, и про голодающих, и про неидеальных людей, если, конечно, я правильно расслышал. Ведь по всему миру живут, наверное, десятки миллионов ублюдков, огромная диаспора чужаков, из которой вполне можно составить разношерстную нацию. Но нужна ли мне нация? Если я сам не нация, значит, я – никто, а если так, то мне нужна не нация, а собственное воображение.
Проблема была как раз в том, что я не всегда использовал свое воображение на всю катушку. Мне помогло это понять самое шокирующее видео, хоть никаких плотских утех на нем заснято и не было. Там были две девушки, и никого больше – сами по себе условия, конечно, погорячее водородной бомбы, да только эти две просто… разговаривали? Я увеличил громкость, чтобы послушать, о чем говорят брюнетка и рыжая, – первый диалог на пленках, не имеющий отношения к разврату, совокуплению или заурядному половому акту.
Палестинская угонщица самолета: У этого дебила, который как шейх одет… он у него похож на сломанный палец.
Вьетконговскя партизанка: Господи. Он