— Отец-то — Жилин, значит?
— Жилин.
— Слышь, что машинистка рассказывала: какого-то продовольственного комиссара Жилина поминали на суде.
Тося встрепенулась.
— Продкомиссар?
— Да.
— А что? Что упоминали?
— Говорит она, машинистка-то: убийцу того продкомиссара нашли. На суде выяснилось. Уж не твой ли, дорогуша, папа был тот Жилин?
— Кто сказал? Где она, машинистка? Скорее! — Тося вся загорелась. Она с болью вспомнила отца, вспомнила, как он, уезжая с продотрядом, поцеловал ее в последний раз, она даже услышала сейчас легонький скрип портупеи, когда он к ней тогда наклонился, и почувствовала его ласковую руку на своей голове. — Папа! Папа! — Тося рыдала. Ко всем страданиям и сомнениям прибавилось воспоминание об отце. Его убили. Кто убил, где убили — было неизвестно, даже трупа не нашли. Убили бандиты — много бандитов, как ей казалось. А теперь вот говорят слово «убийца». Кто он? Тося схватила хозяйку за руку и сказала, как выдохнула: — Ведите к машинистке. Сейчас.
Она шла по улице растрепанная, в незастегнутом пальто, со сбившимся на сторону платком.
…Вечером она уже была в квартире судьи. Встретил ее пожилой седой человек, ничем здесь не похожий на судью — в сорочке нараспашку и домашних туфлях. Он пригласил сесть. Тося села и сразу начала сама:
— Я — Жилина. Дочь продкомиссара Жилина.
— Вон что! — удивился судья. — Вы что-нибудь хотите дополнить?
— Я ничего не знаю. Я только хочу знать: кто его убил? Мне надо знать.
— Милая девушка, — мягко заговорил судья. — Прошло девять лет. Кто убил — никто не знал. И вот один из бандитов теперь рассказал, как все произошло… Стоит ли передавать подробности? Вам будет тяжело.
— Рассказывайте, — твердо сказала Тося.
— Продотряд из десяти человек бандиты застали сонным. Девять человек уничтожили сразу же. Самого комиссара отряда, Жилина, допрашивали связанного, пытали. Потом его убили.
— Кто? — зло спросила Тося.
— Несколько человек. Подтянули его к круче над рекой, поставили на ноги и… залп… Так он рассказал. Вам тяжело, детка, все это слышать. Не стоило бы. Но что поделать! Крепитесь…
— Но кто же, кто?! — выкрикнула Тося, уставившись на судью.
— Из всех участников зверской расправы остался в живых один — тот, что сейчас арестован. А из «летучего отряда по борьбе с продразверсткой» жив еще один, но пока неясно, участвовал ли он в убийстве вашего отца или был на другом «деле». Впрочем, «заслуги» его от этого не уменьшаются. Но он уже отбыл свой срок после того, как явился с повинной сам. Кличка его Орел.
— Кто — Орел? — сухо спросила Тося.
— Дыбин Игнат Фомич… проживающий сейчас…
У Тоси потемнело в глазах. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она потеряла сознание.
Очнулась Тося в чужой комнате, на чужой постели. Возле стояла пожилая женщина и тот самый судья. Она все вспомнила! Несмотря на уговоры, решительно встала и, пошатываясь, ушла.
Дома взяла чемоданчик, простилась с хозяйкой и направилась на вокзал. В голове была только одна мысль: «В Паховку! В Паховку! В Паховку!» Она не знала, зачем туда едет, но надо туда, только туда, в Паховку.
Никто из коммунистов Паховки не знал и не мог знать, что предполагаемый арест Дыбина вызван выяснением дела в областном суде. Надежных оснований для ареста за дела в Паховке явно не было: никто же не мог (кроме Сычева) доказать, что Дыбин подстрекал к убою скота, поэтому распоряжение на арест оставалось отчасти загадкой. Осталось тайной для всех и то, что Дыбин улизнул от милиции. Он был умен и хитер.
В ту ночь, когда еще не догорела его хата, Игнат пробрался задами к Сычеву и тихо подал условный сигнал (два тройных удара в окошко).
— Семен Трофимыч, уходить надо, — сказал он строго, когда тот вышел. — Решка! В лес.
— Никуда не пойду. Пошел к черту! Погибну — не пойду.
— Дурак! — выпалил Дыбин на прощанье.
— Игнат Фомич! Игнат! — натужно шептал Сычев в темноту.
Дыбин пропал, будто провалился в черноту ночи.
Сычев вошел в хату. Теперь он озлобился на Игната: «Сукин сын! Меня подставил под убой, со скотиной-то, а сам — в тени. Теперь скажет: „Укокошь кого-нибудь“, а сам — в лес. Хватит. К черту! Погибаю. Конец».
Часа через два, около полуночи, в дверь постучали.
— Кто? — тревожно спросил Сычев из сеней.
— Открывай.
Сычев узнал голос Андрея. Открыл и вернулся в хату. Там он сел за стол перед бутылкой водки, початой еще раньше. Вошли сначала два милиционера и уполномоченный райкома Лузин, за ними Андрей Михайлович, последними — Федор и Ваня: всего шесть человек. Лукерья прижалась к мужу боком, и он ощущал дрожь ее тела. Но сам хотя и тревожился, а не струсил.
— А-а, пришли! Милости прошу! — пригласил он. — По стаканчику! Садитесь.
Никто не сел. Андрей Михайлович прочитал громко:
— «Решением исполкома райсовета, хозяйство гражданина села Паховки Сычева Семена Трофимовича, признанное кулацким и не выполнившее твердого задания хлебом, подлежит ли-кви-дации»…
— Всё? — спросил Сычев. — Та-ак. — Он выпил полный стакан водки, вытер усы и бороду и вдруг притворно засмеялся: — Ли-кви-да-ции!.. Да пожалуйста! Ха-ха! Милости просим! — Он выпил второй стакан — бутылка оказалась порожней. Потом оглядел всех и спросил: — Так, значит, выпить не желаете? Не надо. Кулак так кулак, — сказал он решительно и, сразу же изменив выражение лица, запел пьяно и насмешливо: — Впере-ед за-аре на-австре-ечу, та-ва-ри-щи в ба-арьбе-е. Хе-хе-хе!
Лукерья закрыла лицо передником и не отходила от мужа.
— Прошу следовать за мной! — отчеканил милиционер. — И вашу супругу прошу. Продуктов взять на три дня.
Сычев, выходя, остановился в дверях и, подмигнув Федору, сказал уже заплетающимся языком:
— Как я тебя в колодец-то! Помнишь?
— Ты меня спас, ты меня и убил, — ответил без колебаний Федор.
Сычев сжал кулаки, прищурился и прошептал тихо и зло:
— Еще не убил. Еще не убил.
Так и вышел он из своей хаты: один милиционер впереди, другой позади. У крыльца уже стояли сани-розвальни, запряженные тройкой добрых лошадей (когда подъехали — Сычев не слыхал). Он запахнул тулуп, взял Лукерью под руку и усадил в сани. Потом тяжело ввалился и сам, молча, без единого звука. Все, кроме милиционеров, оставались в хате.
Там Лузин сказал:
— Опись имущества — утром. Сейчас — к Кочетову. Кто пойдет?
— Никто, — ответил за всех Андрей Михайлович.
— Ох, робята, робята! Беда мне с вами… Сам пойду. С милиционером вдвоем.
— Нет. Не пойдете и вы, товарищ Лузин, — отрезал Федор. — Я пойду. Один.
— Ну и ну! — удивился Лузин, покачав головой. — Ну и катавасия! Сам аллах не разберет вас.
Федор пошел к Кочетовым. Василий Петрович недвижимо сидел за столом, беспомощно опустив руки.
— Ты чего, Федя? — спросил он чужим голосом.
— Василий Петрович, сват! Слушай и верь. Мамаша с Анютой пусть сейчас же идут ко мне в дом. Анюта там и останется. Ты запри дверь и отдай ключи мне. Сам иди — садись в сани… Придется попутешествовать. Мы с Ваней написали письмо о тебе в обком и в ЦК… И еще кое о чем. Верь: говорю правду.
Василий Петрович задал самый главный, по его мнению, вопрос:
— А как же скотина? Кто ее будет кормить? Я-то — что! Скотина пропадет — чем семья жить будет?
Федора до глубины души тронул вопрос Василия Петровича. Он отвернулся, чтобы скрыть дрожь нижней губы. Нервы сдали совсем. Бессонные ночи и треволнения сделали свое дело. Большие силы требовались Федору, чтобы сказать последние слова:
— Ну… пойдем, сват.
Василий Петрович встал, перекрестился в передний угол и глухо проговорил, обращаясь к дочери и жене:
— Прощайте, покедова… Кто ж его знает, как оно будет там?
Анюта и мать ее приникли к нему и тихо плакали.
Потом Василий Петрович вышел со всеми вместе, сам запер ворота изнутри на засов, а дверь снаружи на замок, отдал ключи Федору и сказал еще:
— Не дай хозяйству загибнуть, сват Федя. И о них подумай, — кивнул он на женщин.
— Ей-богу, вернешься, сват. Голову даю на отсечение — вернешься, — убеждал Федор, теперь уже, казалось, спокойно.
— Дай-то бог, — утешительно согласился Василий Петрович. И видно было, что ему от слов Федора все-таки стало легче.
Когда подошли к саням, Федор сказал:
— Вот вам еще «кулак».
Сани отъехали. В них было пятеро: Сычев с женой, Кочетов, один милиционер и возница.
Ваня Крючков стоял, стоял вместе с другими на крыльце и неожиданно выпалил в сердцах:
— И какого дурака занесло в наш район!
— Как сказать, — откликнулся Лузин. — Каша крутая заварилась… А насчет «дураков» — тихонько. Чуешь иль нет?
— Чую, — сердито ответил Крючков, запирая дверь Сычева и готовясь ее опечатать.