— Ну вот и слава богу! Ну вот и слава богу!
После этого Василий Петрович бегло, непохоже на него, перекрестился и тогда только сказал:
— Ну здравствуй, Митревна! — и поклонился, прикоснувшись рукой к земле.
То же самое сделала и Митревна. Сразу же она начала хлопотать: греть воду, чтобы помыться ему с дороги, поджаривать картошку. И вся светилась счастьем. Горе осталось позади. Она ни о чем пока не расспрашивала, а только отвечала мужу и считала, что иначе ей и нельзя себя вести в такую минуту.
— Где же Володя с Анютой? — спросил он.
— Пошли опять читать.
— Что читать?
— Опять же эту газету… Всем читают вслух.
— Какую? Как называется-то?
— Дай бог памяти… — Митревна вскинула глаза к потолку. — Темная я у тебя, Вася. Как ее?.. Кружение… кружение головы от… Вспомнила! Кружение головы от успеха. Кажись, так. Все тут вверх торманами перевернулось.
— Не перевернулось, — степенно возразил Василий Петрович, — а все становится на свое место. Так что в политике я теперь маленько разбираюсь. Поездил — повидал разных людей.
— Ну и хорошо. Вот и хорошо, — ворковала Митревна. — А Миша-то у нас живет.
— Пущай живет. Так, значит, надо. — Он вздохнул. — Без свадьбы обошлось — вон оно как получилось. — После минутного молчания и короткого размышления о свадьбе он спросил: — Еще тут какие дела в селе случились?
— Матвея-то ранили, — осторожно сообщила она самую важную свежую новость.
— Как так? — встрепенулся Василий Петрович и встал.
— Игнатка Дыбин… Говорят, под Федора Ефимыча метил, а Матвея стрелил… Сидит он, Игнатка-то, в амбаре, подлый. А Матвей у сватов наших лежит, бок у него прострелен. Вот грех-то какой!
Василий Петрович немедля обулся в сапоги, надел чистую рубаху, расчесал волосы и бороду и сказал:
— Я — к Матвею.
— Уморился ведь, — попыталась остановить его Митревна. — Чуть отдохнул бы — и пошел.
— Довольно совестно, если я к товарищу детства пойду только отдохнумши.
— Ну иди, иди. Правда, будет нехорошо.
Василий Петрович вошел к Земляковым и глянул на Матвея Степаныча. Тот, увидев его, тихо проговорил:
— Вот и хорошо… Присядь-ка.
Гость сел и ничего не спрашивал. Просто он сидел, а товарищ лежал, и было хорошо на душе у Матвея.
Так прошло несколько минут — они только смотрели друг на друга. Потом Василий Петрович спросил:
— Плохо?
Матвей Степаныч не ответил на вопрос, а чуть слышно объяснил:
— Кишки целы. Право легко зацепил — краешек.
— Скажи ты! Вот какой сукин сын!..
Матвей Степаныч поманил Василия Петровича пальцем («Наклонись, дескать, — говорить тяжко»). Тот нагнулся, а больной прошептал с трудом:
— Озлобился небось, Василий?
Выпрямившись, Василий Петрович ответил, не раздумывая, будто он уже все решил раньше:
— Вишь оно какое дело-то… Значит, когда полешь тяпкой, скажем, подсолнух, то вырубаешь сор. Так? Ага. Но иной-то раз тяпнешь по сорняку, а попадешь-то по подсолнушку и — срубишь его, беднягу. Растил, растил да срубишь. Жалко. Ну вишь оно какое дело… Тяпка-то все же мимо меня проскочила. Чего ж тут озлобляться: полоть-то надо — ничего не поделаешь.
— Так, так… Так, Василий… — шептал Матвей Степаныч, закрыв глаза. — Так, Василий, так…
Матрена же все время сидела, не проронив ни слова, — она считала недопустимым вмешиваться в разговор в такой час.
Когда Василий Петрович вышел от Матвея, то с крыльца увидел, что у амбара Сычева собирается народ, волнуется, ропщет. Среди гула голосов он разобрал слова:
— Игнатку-бандита отправлять будут в район.
Вышла и Матрена Васильевна. Вместе с Василием Петровичем они заспешили к народу.
У правления, между амбарами и воротами, стояла тройка начальника милиции. Сухие, быстроногие рысаки беспокойно и нетерпеливо переминались, поплясывая и позвякивая удилами.
Василий Петрович подумал:
«Ой хороши кони! Ой хороши!»
Глава двенадцатаяИгнат пришел в сознание вскоре после того, как его заперли в амбар. Первое, что он ощутил, была страшная головная боль. Он простонал. Потом уж почувствовал на одной руке ремень, вытянул другую руку в сторону и подумал: «Был связан. Развязали, но чересседельник забыли». Он сел. Сквозь стук в голове услышал ропот и гул голосов. Слышал он, как Виктор Шмотков «выпрашивал» Игната у милиционера. «И этот ненавидит», — подумал Игнат и вновь откинулся навзничь Он уже теперь старался не слышать голосов снаружи, Пришла мысль и врезалась болью во все тело: «Все Жизнь кончена». Он встал на колени и, запрокинув голову, прошептал:
— Все. Жизнь кончена.
Отчаяние овладело им. Он помнил, как когда-то сам явился в милицию, как был суд, как его отправили в ссылку. Все помнил. Но тогда он не впадал в отчаяние, тогда видел впереди возможность жить. Будто в тон его мыслям, около амбара он услышал голос Андрея Михайловича. Тот спрашивал, видимо у милиционера:
— Очухался Иуда-то?
— Слыхать, шевелится, — ответили ему.
«Иуда! — отдалось в голове Игната. — Я — Иуда. Ах ты… — он искал оскорбительное слово для Андрея, — ах ты… сволочь!» И вновь злоба заполнила его всего. Он с трудом встал и пошел по амбару вдоль стен, обшаривая и прислушиваясь; потом залез в закром, стал на какой-то мешок, нащупал перекладину-перевязку над закромами, взялся за нее обеими руками и так замер. Внутри чей-то голос тревожно шептал: «Скоро — смерть. Скоро — смерть». Стало страшно. От страха, полного бессилия и безнадежности Игнат зарыдал. Где-то в глубине его существа зашевелилось раскаяние: «Может быть, жизнь прошла не так? Может быть, я хотел грудью остановить паровоз?..» И он шептал в темноте амбара: «Жить, жить, жить! Может, простят! Покайся, проси, проси…» Но вдруг врезалось: «Не простят! Черный выдал. Все. Конец!» И вновь неистощимая злоба полилась теперь и на Черного. Дыбин раскаивался и изгонял раскаяние, озлоблялся и вновь раскаивался. Смена этих чувств происходила минутами. Так часы, лишенные маятника, начинают часто-часто отстукивать, повторяя все то же самое, что и с маятником, но они перестают показывать время. Возник вопрос: «А может быть, Черный не выдал? Может быть, кто-то другой? А к чему это я? Все равно расстреляют… Не сообразил: Федька никогда бы не чиркнул спичкой… Промашку я дал!»
Он сел на мешок. Голова еще сильнее затрещала от боли, и поэтому на несколько минут стало безразлично неизбежное. Некоторое время он сидел бездумно. Но незаметно для самого вспомнил себя мальчишкой за прилавком магазина рядом с отцом; потом вспомнил, как отобрали магазин, как отец уходил с белыми и вновь вернулся ночью, тайком, а вскоре умер от тоски, оставив единственного сына, Игната; вспомнил, как он, Игнат Дыбин, пробрался в отряд Антонова, в город Кирсанов, и как встретил там знакомого по гимназии, с которым они четырнадцатилетними мальчишками «играли» в эсеры; «настоящим» эсером Игнат стал считать себя уже в банде Антонова. Вспомнил крах этой банды… потом — Кучума… Оглоблино… Паховка… Федька!.. Андрей! Враги по гроб жизни. Мысли бежали и бежали, приближаясь к чему-то важному, самому важному… Что-то силился вспомнить, но никак не мог. «Не схожу ли с ума?» — подумал он. Опять Федор встал перед ним, уверенный, спокойный, гордый победой своей жизни над жизнью Игната. И наконец, в часы отчаяния, он вспомнил то, что никак не мог найти в горящей голове, вспомнил… Тосю! Она в мыслях появилась такой, какой он держал ее в руках.
И он понял, что Тося была его единственной радостью в злобной, мстительной, хитрой, наполненной предательством жизни. Игнат сам себе показался ничтожным и жалким, а она — святой. Ведь он хотел связью с Тосей просто отомстить, вывести из строя Федора, внести сумятицу и разлад, но оказалось, Тося победила Игната — она пробудила в нем того человека, каким он мог бы быть и раньше. И вот образ Тоси стоял перед ним. Захотелось жить. Жить! Увидеть Тосю хотя бы один раз. Только посмотреть и… Что? Умереть? Нет! Не надо умирать, не надо! Игнат запрокинул руки на затылок, откинувшись назад, и застонал. За дверью кто-то сказал, услышав стон в амбаре:
— Отживел, бандюга, рычит.
Потом Дыбин услышал, что говор на улице все усиливался, поднимался ропот, люди все подходили и подходили; услышал, как подъехали сани. Затем — голос:
— Игнатку-бандита отправлять будут.
Потом — незнакомые голоса:
— Подайтесь назад! Назад, товарищи! Дайте проход!
И тон приказа:
— Отступить до краев амбара! Дальше! Так стоять. Так.
Загремел замок, щелкнул дважды ключ, свет ворвался в амбар. Дыбин стоял уже у двери во весь рост, с перевязанной головой. Он шагнул через порог, смотря вперед, на сани, запряженные тройкой. Слева и справа милиционеры. Начальник милиции приказал:
— Связать!