Дыбин пригладил волосы ладонью и начал:
— Дорогие товарищи! Некоторые из вас думают обо мне плохо. Я был в лагере врагов Советской власти. То были грехи зеленой юности. Я наказан сильно. Перед вами честно заявляю: в ошибках раскаялся, и жизнь моя принадлежит народу — вам. И я считаю своим долгом в этот решительный для вас час сказать: не сомневайтесь! Идите в колхоз смело, всем селом сразу. Партия учит народ только хорошему. Здесь товарищ Вихров говорил: «До каких пор будем жить волками?» И правильно: волки вы и есть. — Недовольный гул волной прокатился в школе. — Поддерживаю товарища Вихрова. От всей души поддерживаю и доклад товарища Крючкова, уважаемого секретаря партийной ячейки. Но, товарищи! Надо помнить самое главное: в решении окружкома ВКП(б) сказано прямо — наш район «созрел для сплошной коллективизации». Об этом известно всем членам партии нашего села. Золотые слова! «Созрел для коллективизации!» Вы только вдумайтесь, товарищи! Надо так и выполнять здесь и говорить прямо: вынести постановление общего собрания немедленно — всем в колхоз. А завтра уж, если кто будет отказываться и сопротивляться, тащить его силой… — Кто-то из женщин ахнул от этих слов. — Разве постановление общего схода не обязательно для каждого гражданина? Обяза-тель-но! Это установка совершенно правильная. Я поддерживаю решение высших партийных организаций.
Собрание загудело роем.
— То есть как это так — «силой»? — спросил зло Василий Петрович из-за стола.
— Ну, не силой, а обязательным постановлением общего собрания, — поправился Дыбин.
Рой гудел все сильнее и гуще — казалось, его потревожили и пчелы вот-вот бросятся жалить, защищаясь. Послышался наконец возглас:
— А чего же партийная ячейка от нас скрывает?
— И вот, товарищи! — воскликнул окрыленный успехом Дыбин. — Дорогие товарищи! Ленин призывал нас к коммунизму. Мы подходим к нему вплотную. Мы на пороге! В инструкции окружкома прямо сказано: «обобществление скота». Почему здесь выдвигают только о лошадях? А коровы, а овцы — разве не скот? Почему останавливаться на куцей форме колхоза?.. Мы должны поддержать программу партии о коллективизации, о переходе к коммунизму и обобществлении средств производства, а если нужно, то и любого имущества, необходимого колхозу. Да здравствует колхоз! Все в колхоз! Ни одного двора вне колхоза!
Будто огромный холст разом разорвался в школе: так со скрипом зубовным и потным матом взревело собрание. В гвалте по отдельным выкрикам было трудно разобрать, что получится из этого взрыва.
— Ты что брешешь?! — вскрикнул Матвей Степаныч.
— Куда клонишь? — кричал зычно Василий Петрович, забыв о роли председателя. — Куда загинаешь? Что не даешь подумать народу?
— Скрыва-аю-ут!!! — дико кричал кто-то.
— Змея — Дыбин.
— Тише! Подумать надо!
— Обманывают! Нас обманывают!
Дядя Степан Крючков впился пальцами в свою бородку, тормошил ее безжалостно и кричал надрывно:
— Брешет собака Дыбин! Я тебя, подлеца, нутрем чую! — При этом он запрокинул голову, не заметив, как упала шапка с головы, ее затоптали и затолкали ногами невесть куда. Он грозил кулаком. — Не верьте ему, мужики! Не верьте!
Из угла вылетело:
— Сначала — лошадей, а потом — и жен!
— Наши жены — это не Федькина б…
— Не верьте бандиту-у!
Вдруг кто-то в общем гвалте заорал дико и злобно:
— Беспортошников-коммунистов доло-о-ой!!!
И сразу же после этого выкрика, как по команде, кто-то с улицы через оконное стекло бросил камнем в лампу, но промахнулся. Камень попал кому-то в плечо, и потерпевший кричал:
— Бандиты-ы! Собрание срывать, гады!
— Бей бандитов!
— Ножа в бок Дыбину!
Только сам Дыбин стоял, казалось, спокойно, невозмутимо и смотрел на президиум, не спуская глаз и не вынимая рук из карманов. Всем своим видом он выражал одно: и чего люди так раскипятились!
Тревога нарастала. Андрей Михайлович тенью стоял позади Дыбина. Зинаида оставалась среди женщин и что-то горячо доказывала. Остальные коммунисты стянулись к столу. Они приняли бой и обязаны были идти немедленно в контратаку. Нужны были самые срочные меры — дело решалось минутами. Василий Петрович что-то в бессилии кричал, надрываясь, но разобрать что-либо не было никакой возможности. Виктор напролом, молча попер на Дыбина, над головами сверкнул его нож, чьи-то руки сразу схватили руку Виктора и скрутили вниз, а он кричал, пьяный и готовый на все с горя:
— Глотку ему искромсаю! Глотку! Глотку!
Ваня изо всей силы крикнул Федору, хотя и был с ним рядом:
— Давай, Федя!
Никто не предвидел такого яростного возбуждения людей (кроме разве Дыбина). Ваня еще не знал, чего он ждет от Федора. Он просто верил в него и был убежден — сейчас должен говорить только коммунист с большой волей, с самой большой волей из всей партийной ячейки. Может быть, он этого и не знал, а почувствовал сердцем. И Федор понял друга.
Но что может сделать Федор, если в диком ералаше, где уже начали хватать друг друга за грудки, никто и не услышит его голоса! И все-таки Федор мысленно тут же решил: «Убить! Или он меня — пулей или я его — словом». И вот он взобрался на стол и стал во весь рост. Появление на столе человека уже само собою привлекло внимание всех без исключения. Он стоял и молчал, подняв кулак. Казалось, стоит изваяние, бросившее кому-то вызов, зовущее кого-то вперед за собой. Люди смотрели на него и постепенно замолкали, утихали. Наконец стало совсем тихо. Слышно только возбужденное дыхание собрания и отдельные хрипы. А он стоял и молчал. Тишина достигла предела: если бы не дышали, то показалось бы, что все окаменели. В этой тишине, от которой шумело в ушах, раздался спокойный голос Федора:
— Что ж, Дыбин, стреляй. «Варяг» на столе, — И он опустил кулак.
Матвей Степаныч рванулся к Крючкову, вцепился сухими пальцами в его рукав и прошептал тревожно:
— Ваня!.. Стрельнет!!!
Крючков резко встал и в напряжении пригнулся, будто приготовившись к прыжку. Мелькнула мысль: «Дыбин догадался — пришли его последние часы: выстрелит».
— Не хочешь? — так же тихо и уверенно продолжал Федор. — Силы у него нет, товарищи. Вот он и бьет подлостью. Бандит, Дыбин Игнат, сегодня стал провокатором. Не верьте. Не поддавайтесь на провокацию. Давайте говорить о деле. Давайте на эти часы забудем, что есть Дыбин… Потом вспомним. — Последнее слово он произнес подчеркнуто многозначительно и слез со стола.
Кто-то шумно вздохнул в одиночку, но все услышали этот вздох. Потом все до единого человека следили за Зинаидой — она пошла к Дыбину. Как ни тесно было, а ее пропустили беспрепятственно. Остановившись перед ним, она гневно отчеканила ему в лицо:
— Ты… Ленина не упоминай… не по твоим губам это… По-о-дле-ец!
Слово это хлестнуло, как удар бича. Звук его еще долго стоял в ушах. И снова наступила тишина. Это была очень сильная тишина, потому что внутри каждого была буря.
К столу пробралась Матрена Васильевна Сорокина. Она стояла, высокая, прямая, широкогрудая, и смотрела в упор на президиум, вполуоборот от собрания:
— Товарищ Крючков! Ваня! Ответь, сынок, хорошо… Андрей! — обратилась она в средину. — Ответь и ты. Мужики с ума посходят — не знают, где правда. Скажите прямо: овец, кур, коров — будут обсуществлять или не будут? Будут гнать силой или не будут? Нутренность у мужика может не выдержать. Ну?.. Скажите, чтоб и Дыбин слыхал. Эй, Дыбин!.. Дыбин! — крикнула она в собрание, выискивая глазами. — Желаем, чтоб и тебе ответили. Разевай рот — сейчас вкладывать будут.
От дверей крикнули:
— Ушел твой Дыбин. Выскочил как угорелый…
— Какой это «мой»? — огрызнулась Матрена Васильевна, — Нужен он мне как пластырь на здоровый глаз.
Крючков ответил:
— Ложь и клевета. Ни о какой коммуне разговора нет — мы говорим об артели. Это главное. Ни коровы, ни овцы, ни куры обобществляться не будут. Точно говорю. Силой гнать никто не будет. Отвечаю за свои слова головой. — Но он все-таки ничего не сказал о письме, где сказано о решениях сходок, «обязательных для всех». Еще на партийном собрании он понял, что Некрасов обошел эти три слова. Да и не имел он права разглашать письмо, адресованное партячейке. Его поразило, откуда мог знать обо всем этом Дыбин, но эту мысль он оставил до будущего. Закончил он ответ просто: — Мы решим здесь, как быть. За вами слово.
— Я скажу, — воспрянул Матвей Степаныч. — Так давайте: кто за колхоз — поднимем руки и останемся тут, в школе, а кто против — пущай до дому уходит.
— Правильно!
— Идет так! — откликнулось собрание отдельными голосами.
— Голосую! — ухватился за это предложение Василий Петрович.
Снова все стихло. Решалось! Надо было поднять руку и остаться или не поднимать и уйти. Уйти нетрудно, но зачем? Чтобы снова не спать ночей и думать, думать, думать — что же делать?