— Вот что, робята: выполнять партийное поручение я обязан. И вы обязаны. Жалуйся, но делай. Будем делать. Все. Делать завтра, ночью.
Выход нашел Крючков, предварительно пошептавшись с Федором:
— Ладно. Решение есть решение. Но имущество Кочетова не трогать. Опечатать и — не прикасаться. Сам свяжусь с областью, сегодня же отправлю пакет. Я докажу.
— Ну так и так, — согласился Лузин. — С утра ему — твердое задание, а ночью… Ничего не попишешь. — Он чуть помедлил и добавил еще: — Так, должно быть, надо. Попал я с вами как кур во щи… Ладно. Хлопочи, Крючков. Пока имущество Кочетова трогать не будем.
Теплом пахнуло от последних слов Лузина. Крючков понял, что в райкоме ему, секретарю партячейки, уже не доверяют. Больно ему стало от этого, и появилось ощущение какой-то не то неполноценности, не то изолированности от того огромного и могучего, что называется партией и что вошло в его существо уже нераздельно с его мыслями и делами. А вот Лузин, чужой и незнакомый, понял: он глянул на Крючкова и просто сказал:
— Ночевать я пойду к тебе.
— У меня семьища-то знаете какая? Я — девятый.
— Десятым буду. Я, брат, тоже из такой семьи… Так вот и бились до революции с одной лошаденкой… Да! О чем я? Забыл главное. Есть еще второй вопрос. Кликните милиционера, того, что пониже. Ярков его фамилия.
Когда тот вошел, Лузин спросил у него:
— Где у тебя ордер-то?
— Тут, — прихлопнул милиционер по карману.
— Дай.
— Не имею права.
— Молодец. Дело тут серьезное, робята. Ордер есть — арестовать Дыбина. Тут, кажись, все ясно. Может, тоже защищать будете? — пошутил Лузин.
— Почему не арестовать? — ответил вопросом Матвей Степаныч. — Арестовать можно. Этому мы все в спину поклонимся, когда провожать будем.
— А чего же волыните? — спросил Андрей Михайлович у милиционера.
— Ждут, когда сбежит, — сказал Федор.
— Уже были у него — на хате замок, — спокойно объяснил милиционер. — Как появится — возьмем.
— В Оглоблино ушел, — сказал Андрей Михайлович. — Сам видел — пошел через луг. С собранья и — через луг.
— А какое основание для ареста? Ничего не можете сказать? — спросил Крючков.
— Не могу знать, — ответил милиционер. — Наше дело выполнить, а ваше — помогать.
— Вот вам помощь, — предложил Андрей Михайлович, — идите в Оглоблино. Пятая хата от края — там он обязательно, только там.
…Но ни в Оглоблино, ни дома Дыбина не оказалось. Не появился он и утром. Не было его и днем. Пропал, как в воду канул. А поздно вечером следующего дня загорелась его хата. Тушить ее никто не осмелился: на потолке рвались винтовочные патроны до тех пор, пока не обвалилась крыша и потолок, — не подойти. Так и сгорела хата Игната Дыбина. По его поручению поджег ее Степка Ухарь, предварительно выведя лошадь из сарайчика. Игнат смотрел из-под кручи реки на зарево и знал, что горит та самая хата, где он провел такие счастливые и незабываемые часы с Тосей. «Где-то она теперь? — подумал он. — Все кончилось, и навсегда, безвозвратно».
О приезде милиционеров ему стало известно еще до того, как они вошли в школу, еще в тот момент, когда они прямо с ходу направились к его хате: он, пройдя часть луга, спетлял, отводя след, вернулся скороходом в Паховку чуть раньше Андрея и стал в тени на противоположной стороне улицы, посматривая на свою хату. Дыбин видел милиционеров своими глазами, когда они подходили к его двери и потрогали замок. Все было ясно. «Конец: надо уходить — Черный выдал», — решил он. А разыскав Степку, приказал поджечь все — хату и сарай. Он просил его открыть замок и выпустить кота, но Степка огрызнулся:
— Я тебе — дешевле кота? Буду там валандаться с кошкой. Твою хату запалить — надо на пузе полкилометра тащиться: чуть промах — и зацапают. Обдумает ведь такое: кошка!
Так и сгорел тот котенок, подобранный в мельнице и превратившийся в пушистого кота, ласкового и игривого. Жаль было Игнату кота, очень жаль. Ведь только и было за всю жизнь две слабости, две забавы — Тося и кот.
Федор, Ваня и Андрей чуть ли не рвали на себе волосы, когда узнали об увертке Дыбина, и между собой ругали милиционеров всякими словами. Но они не могли знать того, что творилось в области в эти дни. А Игнат Дыбин был начеку, зная об аресте Черного и заметив позади себя Андрея на собрании; но там он был в безопасности, потому что сначала проверил, нет ли милиции, а тогда уж заявился в школу. Разве ж можно заловить Дыбина, если он самолично убедился в том, что приходили его брать. Не знали коммунисты и того, что Дыбин близко от них — всего за десять — двенадцать километров, в лесу, за полчаса езды на его отличной лошади.
…После пожара в Паховке настала тревожная ночь.
Сычев заперся на все замки. Кочетову Василию Петровичу Миша сказал обо всем накануне, когда выбежал из школы. Василий Петрович сразу весь обмяк и ничего уже не понимал, сидя за столом, уставившись на свежевыпеченную ковригу хлеба. Володя сел верхом на битюжанку и уехал к родным за двадцать километров. Миша еще раз, после пожара, пришел к Кочетовым и сказал Анюте:
— Пойдем… Домой, совсем.
Она отрицательно покачала головой:
— Не могу, Миша, оставить стариков сейчас. Папаша-то, видишь, совсем расстроился. — Она тут же, при отце, прильнула к плечу любимого и заплакала.
Миша не видел ее плачущей, кроме как в тот незабываемый счастливый вечер в поле.
— Трудно тебе, Анюта. Все обойдется. Все будет хорошо, — утешал ее Миша, а у самого подступал ком к горлу.
Когда горела Игнатова хата, Федор тоже смотрел на пожар издали. «Где-то теперь Тося? Место, где она была с Игнатом, горит и скоро превратится в кучу золы». Дома сел за стол, обхватив голову руками, и мучительно думал обо всем: о Тосе, о колхозе, о Кочетове. И все это было очень-очень важно. После размышлений о том, как помочь Василию Петровичу, если отправленная Ваней жалоба не дойдет до обкома, ему пришла мысль: «Где-то кто-то в чем-то ошибся, а Паховку трясет лихорадка от одного предположения: если Кочетова раскулачат, то затронут и других середняков. Ведь именно так и думают в селе сейчас, в эту ночь. Сидит теперь Василий Петрович и ждет как лиха… Ошибка в политике может принести людям не только неприятности, но и страданье. Сейчас это так… но… что поделаешь!» Казалось, он дремал. Когда же вошли Ваня и Андрей, он встал и спросил:
— Готовы?
— Готовы, — ответили оба.
Глава одиннадцатаяИгнат не ошибся. В те дни шел судебный процесс над группой бандитов во главе с командиром банды Черным. В газетах об этом пока не упоминалось, но областной город все равно питался слухами, проникающими из зала суда.
Тося, живя у знакомой старушки, не могла не слышать разных толков об этом суде. Но ей было все неинтересно: слишком надорвана была ее душа. Здесь, вдали, Федор казался ей гордым, ненавидящим ее всем своим существом, а Игнат — озлобленным и на нее, но готовым в любую минуту прийти к ней куда угодно. Она не знала, что творится в Паховке, но не интересовалась и городом. Был когда-то человек, которому она могла бы излить душу, — Василий Васильевич, старый, любимый врач, — но она его не застала: за две недели до ее приезда он умер. Тяжкое одиночество, пришло к Тосе и точило как червь. Лицо ее потемнело и осунулось, появились первые морщины. Куда ей теперь деваться? Перед Федором была виновата, ведь она бросила его в самые трудные для него дни; в сознании возникла мысль, высказанная кем-то и где-то (она не помнила, кем и где): бросить даже чужого человека во время болезни или опасности — ничуть не лучше предательства; и она поняла, что это ощущение останется у нее черным несмываемым пятном, как печать на совести, до конца дней. Поэтому и не могла писать Федору. Но почему же Игната так ненавидят в Паховке? Этот вопрос она всегда связывала с Федором: он честный человек, он не живет для себя (а она-то хотела жить только для себя), он слишком много выстрадал, чтобы ошибиться в Игнате; помнила она перекошенное злобой лицо Игната и слова ненависти к Федору и его друзьям. Все чаще и чаще приходила мысль о том, что она ошиблась, что полюбила того, кого не любят люди. Но… Игнат неожиданно вставал перед ней сильный, страстный в порывах любви. Все начиналось снова, снова замкнутый круг, из которого, казалось, невозможно выбраться.
Однажды к ней в комнату вошла старушка хозяйка и окликнула:
— Тося!
Но она не слышала, неподвижно смотря в угол.
— Тося! — еще раз позвала хозяйка и подошла вплотную, положив руку на плечо. — И что же ты такая чудная, ей-богу? Ты послушай-ка, что скажу. Новость есть.
— Скажите… новость, — безразлично произнесла Тося, не изменяя позы.
— Ты про суд слыхала?
— Да.
— А у тебя кто-нибудь Жилин, родня, был?
— Кроме отца, никого не было. Мать умерла.