(не будем расширять подобные оппозиции) – Шолохов показывает то, что не было увидено всей русской литературой до него: подлинную, а не придуманную сложность и полноту человека из народа.
Но особо выразительными у Шолохова являются значительные по объему стилевые периоды, которые становятся определенного рода моделью шолоховских художественно-феноменологических единиц повествования.
Вот еще один пример из первой книги романа: «Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба, лес немой, смертно сонный… Внезапный клекочущий и близкий крик ворона, словно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел: вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучном полете прощально машет крылами» [1, с. 149].
Этот отрывок дает нам исключительную возможность увидеть, как выстраивает Шолохов свою картину мира, какие принципы изобразительности у него работают. В этом отрывке (целостном образе-феномене) переплетаются явно выраженная субъектность героя и столь характерная для писателя безличность и инфинитивность высказывания, когда не совсем понятно, насколько данное наблюдение, описание, образ соотносятся с сознанием героя, или же их появление спровоцировано какими-то более мощными импульсом и волей описания, чем активность самого героя. Такого рода внесубъектность, какую мы наблюдаем в «Тихом Доне» (усиливающаяся к финалу романа), не есть только проявление эпичности как отражение особого мимесиса писателя, не только установка на предельный объективизм, но есть выражение некой практической художественной феноменологии писателя – это способ видения, понимания и отображения действительности. Здесь все эти элементы {видение, понимание и отражение) находятся в единстве и невозможно их рассмотрение по отдельности.
Вопрос заключается в том, – как обозначить этот подход донского автора, что является главенствующим в его художественной феноменологии. Ранее в своих работах [2, 80–95] мы делали упор на представительство Шолоховым родового человека, какой превышает свои собственные индивидуальные возможности, и его внутреннее содержание требует выхода к более широким и значительным категориям – коллективистскому, народному сознанию и психологии.
Но это с философско-эстетической точки зрения. С точки зрения художественной, Шолохов совершил почти что переворот в эстетической традиции русской литературы, создавая изобразительные ряды таким образом, что в них попадает всякая существенная черта – природы ли, человека ли, исторических событий ли и т. д., независимо от субъектно-оценочных критериев и принципов. Равновесность в жизни природы, общества, самого человека разного рода состояний и качеств – от зверства до милосердия в человеческом существе, от покоя и гармонии до тотальной разрухи и хаоса в жизни социума, от бурь до умиротворенности всего живого в природном мире и т. д. и т. п. – позволяет видеть Шолохову присутствие и активное проявление всех этих черт и свойств, не отрицая их друг другом, но через их онтологическое наличествование и пребывание в неком единстве – не побоимся этого слова – божьего мира.
От этого так легко он рассыпает по страницам своих произведений взаимоисключающие характеристики внешнего облика, психологии, поступков своих любимых героев, как в случае с Аксиньей или Григорием. Перед правдой этой шолоховской феноменологии изображения жизни – все герои равны, все они обременены доблестями и грехами, светлым и темным началами, добром и злом.
Не поняв и не оценив эту сверх-объективность Шолохова, в том числе и применительно к сегодняшней исторической ситуации жизни России, невозможно, по существу, правильно оценить его природные образы, его лирические восклицания о родной степи, о человеке, о войне и мире, о любви, о смерти, о самой жизни. Именно она, эта высшая объективность, позволяет уразуметь масштаб его художественного маятника, позволяющего вместить в свою амплитуду и «злобность» взгляда Аксиньи на розовеющее небо при восходе солнца, и изображение ее смерти, данное в подлинно библейско-трагическом виде. Почти каждый герой Тихого Дона может быть рассмотрен именно под таким углом зрения. Да и герои всех других произведений писателя.
Литература и примечания
1. Шолохов М. А. Тихий Дон. Роман в четырех книгах. Книга первая и вторая. М.: Художественная литература. 1968.
2. Костин Е. А. Шолохов: эстетика и мировоззрение. СПб.: Алетейя. 2020.
К вопросу о методологических основаниях подхода к комментированию «Тихого Дона» Шолохова
Вопросы комментирования классических произведений носят крайне сложный характер. С одной стороны в науке, как западной, так и отечественной, представлены блестящие образцы академически выверенных и проверенных временем комментариев. Они признаны мировым сообществом специалистов и берутся как некий идеал для всей последующей работы в данном направлении. Таковы комментарии к Шекспиру, Гете, Данте, в русской традиции – к произведениям Пушкина, Толстого, Достоевского. Вместе с тем вокруг комментариев сталкиваются разные точки зрения и подходы, и даже в классических примерах обнаруживаются неточности, ошибки, всякого рода несуразицы.
Существуют также великолепно выполненные комментарии к произведениям отдельных писателей – А. Платонову, В. Ерофееву и др. Есть в русской науке удивительный, хотя и стоящий абсолютным особняком, пример комментария В. Набоковым «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. С научной точки зрения, там много того, чего не должно быть в академическом комментировании произведения литературы, но с культурологической, эстетической – это блестящий образец адекватного, я бы сказал конгениального проникновения в текст главного произведения национального поэта. Так что реальная практика проведения комментирования многообразна и вероятно в сегодняшний век известной отмены некоторых формальных ограничений в сфере филологии и гуманитарных наук в целом, надо к этому относиться с пониманием. И если такого рода работа добавляет новые нюансы в понимание текста писателя, помогает лучшей его интерпретации, то без сомнения, ее надо приветствовать.
Надо также понимать, что мир большого художника развивается вместе с культурой и временем вообще, и многие комментарии подлежат или уточнению, или правке, или в принципе должны быть исключены из примечаний к томам собрания сочинений какого-нибудь великого автора, так как вновь открывшиеся архивы, новые данные, обстоятельства его жизни и написания его текстов перечеркивают по сути титанический труд многочисленных ревнителей его творчества, перекопавших монбланы соответствующих источников, увязавших тех или иных героев с их прототипами, детали повествования с реальностью, и вдруг, по вновь открывшимся обстоятельствам, оказывается, что все это было или неточно, или неверно по существу.
Есть, правда, мнение, что комментарии как таковые – это практически умерший жанр филологической работы, так как она не востребована читателем, а также потребностями современного общества, находящегося в пространстве интернета и цифровых технологий, позволяющих уточнить любую запятую, имя, ссылку на то или иное историческое событие, и зачем тогда кропотливый филологический труд, зачем нужны комментарии?
Сохраняется также и подход к комментариям, как к некой священной корове, что предполагает предельную конкретность и точность в комментировании тех или иных нюансов текста. Если, при этом, будет ссылка