и художественных возможностей является крайне важной только по той причине, что за твоей спиной существует культура и целый народ, какие живут во имя достижения неких высоких целей и идеалов, пусть даже они не видны сразу и всеми. Без
идеи пути многие представления о наших главных гениях были бы неполными, – да что там: мы бы так и не знали во многом, куда нам идти и к чему стремиться. Это идея торжества самой жизни, бессмертности народного целого, неповторимости любой человеческой личности, уникальности любви, богатства природного мира, данных человеку как некий Божий дар.
Эта путеводная звезда так и глядит на нас из всех текстов Шолохова. Никакая кровь и никакая трагичность не затмевает ее для нас. В нее верил и сам Шолохов, писатель и человек, современник Данте, Шекспира и Гёте.
* * *
Поразительно, что рядом с таким пониманием Шолохова находится большая концепция Бахтина, которая в своей феноменологической сути применима не только к именам Достоевского и Рабле, но и к Шолохову.
Бахтин мыслил под «бытием» ту самую конкретную действительность, какая фиксируется и получает свою оценку через создаваемое художественное произведение (текст), в каком происходит «укоренение» жизни. Основным способом ее постижения является интуиция художника, тесно связанная с его личностью в самом широком плане – от особенностей миросозерцания до бытовых привычек, какие фиксируют реальное, а не вымышленное отношения автора к реальности.
Это, по словам Бахтина, «любовное созерцание» бытия не может быть полностью вмещено в какую-то рационализированную систему взглядов, и вообще рационализму в такой системе понимания бытия дается не очень много прав – оно, это понимание, выражается в эстетической актуализации действительности.
«Эмоционально-волевая напряженность» формы произведения искусства (позволим себе вольное переложение идей философа) отражает как его творческую индивидуальность, так и определяет ценности жизни. Так внутреннее смысловое многоголосие произведения помещает текст в пространство культуры, где соразмерность бытию выступает как главный критерий.
Данная соразмерность не связана с каким-либо определившимся взглядом и утвердившейся точкой зрения – в подобном случае, напротив, текст будет изначально безжизнен и иметь характер плоского отражения, – но в первую очередь с определением целого ряда точек зрения («голосов»), с их сложной полифонией, с многомерностью и многополярностью воссозданного бытия. Между ними естественным образом возникает диалог («полилог»), который утверждает правоту существования как самого автора (человека), так и созданного им текста, в котором реализовано много больше, чем содержание его отдельного частного существования.
Говоря о той сложной картине мира, какую мы обнаруживаем у Шолохова, мы не можем не акцентировать важность фигуры самого писателя, его художественного мировоззрения, взятого в самом объемном виде и понимаемого не как некая теоретическая модель, но эстетически-интуитивно ухваченная художником правда жизни, в какую помещается всякий увиденный им человек, всякое зафиксированное им событие, и воссоздается, тем самым, та основа существования человека и общества в целом, без которой нет ничего существенного в определившейся для человека (автора и его героев) безусловной наличности бытия.
У Шолохова, как у всякого писателя, претендующего на вхождение в разряд всемирных гениев, возникает в творчестве некая «интерсубъектность», какая и определяет его значимость для значительного числа людей, подчас, для сотен тысяч и миллионов. Степень воздействия эстетических феноменов подобных гениев на общество, мораль, социальные идеалы, представления о человеке, способ жизнесуществования, на всю сферу идеального (так как освоение этих художественных миров происходит в когнитивнопсихическом и ментальном пространстве каждого отдельного читателя) носит более значительный характер, нежели господствующая официальная идеология, устоявшиеся привычки и образ жизни людей той или иной эпохи: гений взрывает эту поверхность и тянет нас за собой в самые глубины человеческого сознания и психологии, по ходу дела решая вопросы исторического самоопределения народа, его интеллектуального взросления и исправления морали.
Литература и примечания
1. Народная жизнь выступает для него основой и твердью, над которой возвышается все мироздание, и разломы, противоречия в этой тверди воспринимаются его мировоззрением как отклонение от нормы, от того, как должно быть. Это все равно, как у Достоевского выступает непреходящей антиномией несмыкание в реальности того обстоятельства, что Христос уже приходил на эту землю и все скрепил своей жизнью, но действительность выламывается из этих установленных рамок и продолжает быть трагически неустойчивой в нравственном смысле.
2. Конечно, мы несколько лукавим, вставляя в этот перечень Платонова и Твардовского. К тому же Есенин, а также Белов с Распутиным не избежали того, что можно назвать эстетической рефлексией. Но все же она носила у них особый характер: она повторяла их художественный дискурс, а не выстраивалась в пределах отвлеченной теоретической мысли.
3. Гёте Иоганн Вольфганг. Собр. соч. в десяти томах. Том десятый. Об искусстве и литературе. М., 1980.
4. Свасьян К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу//Вступительная статья к книге: Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том первый. Гештальт и действительность. Пер. с нем., вступ. статья и примечания К. А. Свасьяна. М., 1993.
5. Шпенглер Освальд. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том первый. Гештальт и действительность. Пер. с нем., вступ. статья и примечания К. А. Свасьяна. М., 1993.
Природа изобразительности у Шолохова. К феноменологии художественной образности писателя
На современном этапе развития шолоховедения необходимо выработать более универсальное отношение к шолоховской изобразительности, какая, разумеется, не может быть сведена только к особенностям стиля писателя, не может ограничиваться существом его художественного мировоззрения. Шолохов в определенной степени создает новую художественную феноменологию в рамках эволюции русской литературы.
Не вдаваясь в избыточные для целей настоящей статьи детали, можно заметить, что первоначальные формы развития словесного искусства – от ранних стадий мифологизма до жанрового богатства народнопоэтического творчества, обладали одним объединяющим началом – антропоморфизмом самих принципов отображения действительности, какие выступали как естественный и плодотворный прием воспроизведения бытия в тех формах, какие были близки и понятны человеку на его первоначальных этапах становления как подлинно человеческого существа. Это были усилия понять и отобразить мир через свое человеческое естество, прежде всего в его физическом воплощении, обнаружить человеческие пропорции в окружающей действительности. Это был достаточно длительный этап формирования той стороны духовной деятельности человека, какой впоследствии преобразовался в феномены явлений искусства в разных его видах и какой эволюционировал в сторону уменьшения антропоморфизма и зарождения самостоятельных и художественно самоценных способов изображения мира.
В философско-культурологическом плане антропоморфизм сменяется в истории мировой культуры (литературы) антропологизмом, помещением самого человека и всех аспектов его существования в центр художественных миров разных видов искусства и разных эпох становления художественной деятельности. Параллельно все это подпитывалось антропоцентрическими установками христианского вероучения (в рамках европейской культурной традиции). В светской версии подобного антропологического