— Какого фильма?
— Того, который мы сейчас снимаем. Как вариант конца. Беглец исчезает именно отсюда ночью, но из-за прибоя его нельзя поймать. А утром здесь уже никого не будет. Только занимающийся день и море, лижущее камни.
Камерон встал на ноги.
— А что стало бы с беглецом?
Она пожала плечами.
— Это как бы повисает в воздухе, — сказала она. — Своего рода конец без конца.
Без конца… Слова вертелись у него в мозгу, вызывая в воображении водоворот, в котором он крутился, пока, выброшенный из моря и выкинутый на песок, не понял, что остался жив, несмотря на отчаяние, которое тоже вскоре прошло. Только искусство реально. Так сказал Готтшалк. Только искусство повторяет себя. Снова и снова. Бесконечно… Он забыл, что режиссер избегает концовок.
Нина смотрела на него широко открытыми спокойными глазами, и он понял, что если поцелует ее сейчас, покой все равно не будет нарушен. Всепоглощающий покой, океан, приблизившись к которому, он неизбежно погрузится в него с головой. Он колебался, как пловец перед тем, как кинуться в воду. А может быть, потому, что его взгляд снова упал на камень, напоминавший об их возвращении на берег? Не имеет значения. У них еще было время, и они были одни. Но были ли они одни на самом деле на краю этого мола, который с таким же успехом, как и мост, мог оказаться съемочной площадкой? Мысль билась о его мозг, как волна о скалу, и вдруг гранитные глыбы показались ему бутафорскими, сделанными из картона — хрупкий реквизит, приобретающий солидность, только когда свет пройдет через полоску целлулоидной пленки.
В это время большая волна, как бы играя роль, разбилась о камень и покатилась по неровному краю мола к берегу. Море и его звуки производят впечатление настоящих, подумал Камерон.
— Мы одни, — сказал он и представил себе, что ощущает ее дрожь.
— Маргарита тоже одна, — пробормотала она. — Женщина, которая не доверяет науке, не находит успокоения в религии и утешения в любви.
— Это всего лишь фильм, — сказал он ей.
— Но ее ужас постоянен, так что я должна воображать это…
— Мы одни, — повторил он ласково.
— И она тоже.
— Мы реальны. Маргарита — только образ. Образ, который он выдумал. Преувеличение.
— Реальны? — сказала она с улыбкой. — А Маргарита нет? Да, потому что она на самом деле одна.
— Послушай, это только фильм, — сказал он ей снова и взглянул на камень. — Даже не фильм, а всего несколько фрагментов, не связанных друг с другом. Импровизация. Во всяком случае, здесь нет камеры. Мы в перерыве между съемками.
— Между съемками, — пробормотала она. — Ты так думаешь?
— Я работаю в одиночку. Только делаю трюки. Вместо Джордана.
— Так у тебя нет любопытства к фильму?
— Какому фильму? — ответил он со смехом.
— Как удобно быть в стороне. А ты любишь свою работу?
— Я не так много проработал, чтобы ответить.
— Это должно быть тяжело. Тебе нужна практика
— Практика! — воскликнул он. — Ты забываешь, какие у него деспотические методы.
— Помни, это только фильм, — сказала она мягко.
— Только фильм, — повторил он, как бы следя за полетом бумеранга. Она вернула его в состояние возбуждения, и он увидел себя и ее вдвоем в мире грез, под слепящим светом в перерыве между съемками истории, в которой, пойманные в ловушку молов, спасенные из моря и потерянные в космосе, они, казалось, были обречены влачить жалкое существование в одиночестве и, для пущей убедительности, без надежды на спасение. Потом он представил, как цепляется в темноте ночи за ржавые стропила маяка, не желая повиноваться, когда прилив поднялся выше и камера стала невидимой из-за слепящего красного света, зажженного безумным тайным сговором темноты и фотоэлемента. Вдруг он почувствовал себя непобедимым, готовым выполнить любой трюк!
Он встряхнул головой.
— Мы ходим кругами, — сказал он. — Маргарита боится жить, беглец боится умереть. Думаешь, они могут сойтись?
— В следующем фильме, — ответила она со смехом.
— Слишком долго ждать, — прошептал он. — Мы не можем ускорить картину?
— Это может испортить фильм. Одна сцена должна следовать за другой. Иначе мы лишим наших героев удовольствия предвкушения.
— Но могут ли они терять время, эти двое?
— Им надо дать возможность думать, что да…
Некоторое время он пристально вглядывался в нее, затем, глядя под ноги, он увидел, что уровень моря немного поднялся над скалой.
— Возвращается прилив, — сказал он.
— Ты должен идти?
— Пока нет, — ответил он и, взяв ее голову в свои руки, притянул ее лицо к своему.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда они подъехали к луна-парку, он прижался к обочине, вышел из машины и посмотрел, как она пересаживается за руль. Как грациозно она делала даже такое простое движение! Прислонившись к двери, он восторженно наблюдал за ней. Впервые с того момента, как он перешел через дамбу, он осознал, что может начать жизнь сначала. Я влюблен в нее, думал он, я влюбился…
— Я буду свободен через час, — сказал он. — Что ты собираешься делать дальше?
Она сняла машину с ручного тормоза.
— Это зависит от Готтшалка — ответила она. — Он может захотеть, чтобы я тоже репетировала.
— Не сегодня, — сказал ей Камерон. — Сегодня он будет монтировать отрывки для специального вечернего просмотра.
Нина сдержанно взглянула на него:
— Что ты говоришь?
— То, что мы не должны волноваться, — ответил он, удивляясь своей храбрости. — Ты будешь в своей комнате?
— Возможно.
Улыбаясь он нагнулся к окну: «Жди меня. Я приду, как только освобожусь».
— Придешь в перерыве между съемками, — сказала она холодно и включила стартер.
Он покачал головой в испуге и начал протестовать, но машина уже отъехала, а он стоял на месте, слегка покачиваясь, как человек, пытающийся схватить сорванную ветром шляпу, балансирующий между импульсом догнать и необходимостью остановиться.
Через несколько минут, когда он шел через луна-парк мимо комнаты смеха и видел свое отражение в ее сияющем входе, он подумал, что она никогда не видела его без киношного лица. Может быть, его собственное ее разочарует? Расстроенный этой мыслью, среди звуков и запахов, доносящихся со всех сторон, он старался удержать в себе ее образ. Но он таял, как волшебный дух, и ему самому уже с трудом верилось, что он когда-либо целовал ее. Как будто он недавно обнимал облако, принявшее ее облик.
Да Фэ ждал его у подножия чертова колеса. Оператор был в красном джерси и жадно уплетал пропитанные медом пончики, купленные в соседнем киоске. Облизывая пальцы, он поднял свое лошадиное лицо и широко улыбнулся: