Читать интересную книгу Царь Сиона - Карл Шпиндлер

Книппердоллинг был потрясен последними словами царя. Он хотел схватить руку Яна и осыпать их поцелуями, но царь не допустил этого и сам прижал Книппердоллинга к своей груди. Многие из сограждан были тронуты до слез. А Бокельсон снова обратился к Книппердоллингу и с важностью продолжал свою речь:

— Пойми же теперь, что значит царь, поставленный самим Господом. Смотри, и смотрите все вы, израильтяне, смотрите на эту женщину, Маргитту! Она погрязала в богатстве и наслаждениях этой тленной жизни и презирала своих братьев во Христе. Ныне она из праха и пыли взывает ко мне о помиловании. Но я не возвеличу ее ради того, что она единокровна мне: она должна потерпеть унижение и наказание за грехи свои. Возьмите ее, мои царицы: да будет она отныне служанкой вашей! А тебя, Веньямин, принимаю в число моих придворных. Прими это золотое кольцо, в знак принадлежности к числу верных слуг моих.

Затем Бокельсон указал гордым мановением руки на бывшего городского старосту и сказал:

— Гляди, народ сионский! Вот для тебя наглядный пример того, как по Господнему повелению бывают унижены гордость и высокомерие. Особливо ты, Книппердоллинг, слушай меня внимательно. Знаешь ты этого человека? Я знаю его, ибо Дух святой показал мне его. Это, брат, — тот самый, войсками которого ты пытался запугать меня вчера. Народ израильский, ты видишь перед собой Фридриха, князя саксонского, друга и защитника Лютера. Лишенный, вследствие неблагодарности своего народа и козней испанского короля, своих владений и всех слуг своих, он бежал сюда, под мои знамена, и молит Богом ниспосланного царя спасти его и наставить его в вере истинной.

Какую же пользу должны вы извлечь из этого нового проявления Божественного Промысла? Глядя раньше на этого человека, думали ли вы, что под этой бедной одеждой скрывается один из великих мира сего? Нет, ибо черты его лица те же, что и у каждого из вас. А кто из вас не видел меня босым, с непокрытой головой, одетого в жалкие лохмотья? Однако вы возвеличили меня из праха и единогласно назвали вашим царем. Так вот, разница между владыкой по телу и царем по духу! Божественное посланничество мое было написано на моем лице. Подобным же образом признают впредь и все царства земные мое божественное посланничество. И тогда тираны, подобные этому человеку, Фридриху, герцогу саксонскому, будут рассеяны по земле, как прах, разносимый ветром.

Как ни старался недавний узник, столь неожиданно возведенный в княжеский сан, принять осанку и вид, соответствующие последним словам царя перекрещенцев, это ему плохо удавалось. Толпа легковерной черни теснилась около него с жалобным любопытством. Но дальше стояла кучка купцов, которым приходилось достаточно поездить по свету и лично видеть Фридриха саксонского.

— Какая неслыханная, бесстыдная ложь! До какого позора довели нас наша глупость и легковерие! — восклицали они.

Хотя царь и не мог слышать этих смутных толков, но ему нетрудно было угадать приблизительное их содержание. Он поднялся со своего места, снова принял величаво-грозный вид и крикнул:

— Тише! Молчать! Суд начинается.

По его знаку Ниланд привел нескольких связанных женщин — госпож Дрейер, Тунекен. Михельсен и супругу городского старосты.

— Они согрешили, они должны умереть, после того как видели славу Израиля! — воскликнул царь, но, после некоторого раздумья, прибавил: — Однако ради любезного моего брата Книппердоллинга я помилую его жену. Но, дабы она научилась соблюдать заповеди Господа своего и исполнять веления своего царя, пусть простоит час на ступенях ратуши, держа в руках меч, который должен был отсечь ей голову.

— Ты — милостивейший из всех царей! — сказал Книппердоллинг с выражением собачьей преданности и лести Жену его, впавшую в полубесчувственное состояние, снова потащили к позорному столбу. Родственницы же и подруги ее, выкрикивая проклятия и ругательства, призывая небесную кару на голову Яна, шли к Сионской горе навстречу ожидавшей их казни. Остальные из присутствующих разошлись по домам.

Затем Бокельсон решил устроить всеобщий благодарственный пир и пригласил граждан, наравне с придворными, принять в нем участие. Поручив гофмаршалу Тильбеку особенно позаботиться о своем высоком саксонском госте, он сошел с трона и обратился к Герлаху фон Вулену, который осмелился напомнить его величеству о необходимости безотлагательно принять меры к исправлению поврежденных городских стен, а также быть настороже:

— Судьба Сиона не может быть в лучших руках. Как пристал тебе твой узорчатый панцирь! Не ты ли говорил вчера о розах? Я постараюсь перевить розы войны и битв, что цветут на твоем панцире, миртами любви и мира. Стой на страже с огненным мечом, будь ангелом-хранителем наших ворот! Я же исполню свое слово, буду твоим сватом. Книппердоллинг, проводи меня в жилище Людгера… Ну что ж ты? Бери же под уздцы мою лошадь, говорят тебе, чтобы весь град Господен явился свидетелем нашего примирения! А ты, любезный брат мой, городской старшина, иди бодрее, подними свое чело и позови сюда моих драбантов. Кроме тебя и их мне не надобно никакой свиты. Милостивый и сильный государь не должен бояться никакой опасности среди своего народа.

Медленное шествие Бокельсона по городским улицам привлекло к окнам лишь немногих любопытных. Измученные страхом и тревогой минувшей ночи, жители сидели, запершись по домам, и во всем городе царило мертвое молчание. Двери «Роз» также были заперты на засов.

— Царь! Отворите царю правды и справедливости! — неистово кричали драбанты, стуча в двери, пока, наконец, Штальговен, робко озираясь, не отодвинула засов.

Бокельсон вошел в дом один, оставив городского старосту со спутниками стеречь своего коня. Штальговен едва не упала без чувств со страха, увидев перед собой грозное, чудесное видение. Бокельсон величавой поступью взошел на лестницу и приказал привести к нему мастера Людгера.

Несчастный живописец, всего не более часа тому назад возвратившийся домой и едва успевший немного оправиться от всех виденных им ужасов битвы, в крайне жалком беспорядочном виде предстал перед своим повелителем, который уже второй раз столь неожиданно удостаивал его своим посещением.

— Чему обязана моя скромная хижина высокой чести видеть в своих стенах могущественнейшего из властителей? — растерянно пробормотал Людгер, между тем как Бокельсон спокойно расположился в его комнате.

— Я пришел сюда возобновить старое знакомство, любезный брат мой во Христе, — величаво ответил царь. — Я вспомнил, что еще в Лейдене видел тебя и даже потчевал.

— Это было на свадебном пиру вашего величества, — ответил Людгер не без содрогания: взор грозного гостя скользил по всей комнате, останавливаясь то на самом хозяине, то перебегая с одного предмета на другой.

— В то время я был счастливым женихом, любезный и верный друг мой. Теперь я стал скорбным вдовцом, — промолвил царь печально.

Людгер вспомнил о шестнадцати царицах и не знал, шутит ли с ним его величество или он действительно огорчен. Художник только молча наклонил голову, а король продолжал свою речь:

— Вознаграждают ли меня теперь все тяготы престола за утраченное тихое счастье? Скажи сам: художники и поэты знают кое-что о скорбях и заботах царей… Однако вот что: я пришел сюда, чтобы заплатить свои долги и потребовать у тебя то, что мне следует.

— Не знаю, — робко заметил Людгер, — как я должен понимать ваше величество?

— Я должен тебе свое лицо, а ты должен дать мне мой портрет. Полагаю, что за последние годы голова моя повысилась в цене. А, как ты думаешь? Не сказал ли ты на моем свадебном пире, что никогда не видел головы, подобной моей? Не сказал ли ты, что мое лицо имеет вид, будто в нем соединились лев, тигр и обезьяна, и будто они спорят между собой за первенство, и что оно носит печать чего-то рокового? Эй, живописец! Где же твой холст, твои кисти и краски?

Оробевший живописец пал на колени с жалобной мольбой:

— О, справедливейший из царей! Не вспоминай хмельных речей, сказанных в беспамятстве. Я был слишком слеп, чтобы распознать на твоем челе печать величия, которая теперь, подобно звезде, подобно солнцу подобно молнии.

Людгер окончательно сбился и не мог продолжать своей речи, тем более, что Бокельсон сухо и серьезно перебил его словами:

— Ладно, но ты должен нарисовать мой портрет. Я не шучу!

Живописец поднялся и, робко теребя руками свою шапку, сказал:

— Вашему величеству известно, что писание картин запрещается пророками и уставом Нового Сиона…

Художник начал было длинный текст из книги премудрости Соломона, но опять сбился и стал отирать со лба крупный пот. Бокельсон докончил за него и прибавил:

— Писание говорит здесь не столько об изображениях людей и животных, сколько о проклятых идолах, которыми нечестивые язычники оскверняют учение Христово. Но оно не запрещает оставлять портреты славных государей в назидание потомству. Нарисуй же мой портрет, друг мой Людгер: я приказываю тебе. Ты никогда не дождешься лучшего случая, чтобы написать мой портрет: сегодня, пожалуй, лев победил на моем лице обезьяну… Не смущайся же! Ведь я без твоего ведома давно уже взял тебя под свое покровительство, любезнейший. Я знаю, что ты стащил из собора несколько богохульных картин и скрыл их в своем доме. Но царь столь милостив к тебе, что не хочет и знать этого… Впрочем, не хочу принуждать тебя ни к чему. Успокойся, приди в себя и завтра явись во дворец писать мой портрет. Я заплачу тебе за твое тленное произведение моим нетленным золотым изображением.