Читать интересную книгу Мемуары - Ш Талейран

Но если мы даже минуем 1803 год и остановимся на 1807 годе, когда император одержал одну за другой победы над Австрией, Пруссией и Россией и сосредоточил в своих руках судьбы Европы, то и тогда надо указать на ту великую и благородную роль, какую он мог еще сыграть.

Наполеон был первый и единственный, кто мог дать Европе то настоящее равновесие, которое она тщетно ищет в течение нескольких веков и которое теперь дальше от нее, чем когда бы то ни было.

Для этого надо было лишь: 1) способствовать объединению Италии, переведя в нее баварский царствующий дом; 2) разделить Германию между Австрией, которая расширилась бы до устьев Дуная, и бранденбургской династией (1), владения которой следовало увеличить; 3) восстановить Польшу, передав ее саксонскому дому.

Обеспечив подлинное равновесие, Наполеон мог бы дать европейским народам такую организацию, которая соответствовала бы истинным нравственным законам. Действительное равновесие сделало бы войну почти невозможной, а правильная организация возвела бы просвещение у всех народов на высшую достижимую для них ступень.

Наполеон мог бы все это совершить, но не совершил. Сделай он это, признательные народы возвели бы ему памятники и оплакивали бы его смерть. Вместо этого он подготовил тот порядок вещей, который мы сейчас наблюдаем, и вызвал ту опасность, которая угрожает Европе на востоке. По этим результатам и должны будут его судить. Потомство скажет о нем: этот человек был наделен очень сильным рассудком, но он не понял, в чем заключается истинная слава. Его моральная сила была очень мала или даже ничтожна. Он не умел проявить умеренности в моменты успеха и с достоинством перенести превратности судьбы; у него не хватало моральной силы, почему он и составил несчастье Европы и свое собственное.

Находясь в течение стольких лет в гуще его планов и, так сказать, в самом кратере его политики, я был свидетелем всего, что делалось и подготовлялось против него; потому мне было нетрудно предвидеть, что страны, заново устроенные по его законам, и новые государства, подчиненные власти его семьи, нанесут первый удар его могуществу. Должен сознаться, что подобное зрелище не могло не вызвать во мне неприятного чувства горечи. Я любил Наполеона, даже чувствовал привязанность к его личности, несмотря на его недостатки; в начале его возвышения я чувствовал себя привлеченным к нему той непреодолимой обаятельностью, которой великий гений обладает; его благодеяния вызывали во мне искреннюю признательность. Зачем бояться признания?.. Я пользовался его славой и ее отблесками, падавшими на тех, кто ему помогал в его благородном деле. Я могу также засвидетельствовать, что служил ему с преданностью и, поскольку это зависело от меня, с просвещенной преданностью. В ту эпоху, когда он умел выслушивать правду, я ему ее лояльно высказывал. Я говорил ему правду даже позже, когда надо было прибегать к особым мерам, чтобы она до него дошла; немилость, которой я заплатил за свою откровенность, дает мне оправдание перед собственной совестью в том, что я отстранился сначала от его политики, а затем, когда он уже стал представлять опасность для судеб моего отечества, то и от него лично.

Когда, отвергая всякое разумное соглашение, Наполеон бросился в 1812 году в роковой поход против России, всякий рассудительный человек мог заранее указать день, когда, преследуемый оскорбленными им державами, он будет вынужден перейти Рейн и утратит власть, дарованную ему судьбой. Побежденный Наполеон должен был исчезнуть с мировой сцены; такова судьба узурпаторов, потерпевших поражение. Но сколько опасностей должно было возникнуть для Франции после ее поражения! Какими средствами можно было бы отвратить угрожавшие ей страдания? Какую форму правления следовало бы ей принять, чтобы противостоять этой ужасной катастрофе? Все это составляло важный предмет размышления для каждого доброго француза; те, которых обстоятельства или, если угодно, тщеславие призвали уже ранее, в другую пору, оказывать воздействие на судьбы своей страны, были обязаны посвятить себя этим мыслям. Я считал себя вправе предаваться им в продолжение уже нескольких лет; по мере того как я наблюдал приближение ужасной развязки, я изучал и комбинировал все с большим вниманием и тщательностью те средства, которые еще оставались в нашем распоряжении. Это не означало ни предательства мною Наполеона, ни составления против него заговоров, хотя он не раз меня в этом обвинял. Я составлял заговоры лишь в те эпохи моей жизни, когда моими сообщниками было большинство французов и когда я мог вместе с ними искать путей к спасению родины. Недоверие ко мне Наполеона и его оскорбления не меняют ничего в истинном положении вещей, и я громко повторяю: никогда не существовало опасных для него заговорщиков, кроме него самого. Тем не менее в течение последних лет своего царствования он установил за мной самое гнусное наблюдение. Оно одно доказывает невозможность для меня в то время участвовать в заговорах, даже если бы у меня и была к ним склонность.

Меня извинят, если я напомню случай, относящийся к этому наблюдению, который мне пришел сейчас на память и который показывает, во что полиция императора превращала частную жизнь с присущей ей интимностью. Однажды вечером, в феврале 1814 года, у меня собралось в гостиной несколько человек, среди которых находился барон Луи, архиепископ Малина - Прадт, Дальберг и некоторые другие лица. Беседовали понемногу обо всем, но в особенности о важных событиях того периода, которые, естественно, занимали тогда все умы. Вдруг дверь с шумом отворяется, и, не давая камердинеру времени для доклада, в середину комнаты устремляется министр общей полиции, генерал Савари, восклицая: "Так вот, я захватываю вас всех на месте преступления, в момент составления заговора против правительства!" Как он ни старался придать серьезность своему голосу при этом заявлении, мы скоро заметили, что он хотел пошутить, пытаясь в то же время, по возможности, открыть что-нибудь такое, что могло бы послужить материалом для его докладов императору по делам полиции. Однако ему не удалось привести нас в замешательство; между тем положение вещей с избытком оправдывало высказанное ему всеми нами беспокойство, вызывавшееся опасным положением Наполеона и теми последствиями, к которым оно могло привести. Я склонен думать, что если бы император не пал, то генерал Савари не преминул бы подчеркнуть перед ним смелость, и, как он сам полагал, ловкость своего поведения в этом случае. У министра полиции, несомненно, гадкое ремесло.

Поведение Наполеона в отношении меня отличалось той странностью, что именно в те периоды, когда у него было больше всего подозрений против меня, он стремился приблизить меня к себе. Так, в декабре 1813 года он просил меня снова принять портфель министра иностранных дел, что я решительно отклонил, так как мне было ясно, что нам никогда не удастся сговориться хотя бы о способе выпутаться из того лабиринта, в который его вовлекли его безумства. Спустя несколько недель, в январе 1814 года, перед отбытием в армию, когда Коленкур уже отправился на конгресс в Шатильон, император стал работать почти каждый вечер с Бенардьером, который в отсутствии Коленкура вел дела министерства иностранных дел. Во время этих бесед, затягивавшихся далеко за полночь, император нередко пускался в странные откровенности. Так, прочтя те депеши, в которых герцог Виценский давал отчет о ходе переговоров в Шатильоне, он несколько раз повторил: "Ах, если бы там был Талейран, он выпутал бы меня из этого дела!"

Он ошибался, так как я мог выпутать его, лишь согласившись под свою личную ответственность на условия врагов, что я, вероятно, и сделал бы, но если бы он имел в этот день самый ничтожный военный успех, он не утвердил бы мою подпись. Бенардьер рассказал мне о другой сцене, при которой он присутствовал и которая настолько характерна, что я должен ее передать.

Мюрат ставил условием своей верности делу шурина, чтобы ему отдали Италию до правого берега По. Он написал несколько писем Наполеону, который ему не отвечал, на что он с горечью жаловался, считая это знаком презрения. "Почему, - спросил Бенардьер у императора, - ваше величество дает ему такой удобный предлог, и какую помеху видите вы если не к тому, чтобы предоставить ему желаемое, то хотя бы к тому, чтобы польстить ему надеждой?"

Император ответил: "Разве я могу отвечать безумному? Как он не понимает, что лишь мое неограниченное господство могло помешать папе вернуться в Рим; все державы заинтересованы в его возвращении, а теперь в этом заинтересован и я. Мюрат идет к гибели; я буду вынужден подать ему милостыню, но я все же посажу его в тюремную яму, чтобы не оставить безнаказанной такую черную неблагодарность". Как можно так хорошо понимать заблуждения других и не отдавать себе отчета в своих собственных?

Я сказал выше, что Наполеон составлял заговоры против самого себя, и я могу доказать совершенную правильность этого утверждения; ведь установлено, что до последней минуты, предшествовавшей его гибели, спасение зависело лишь от него самого. Как я уже говорил, он мог не только в 1812 году укрепить навсегда свою власть, установив общий мир, но еще и в 1813 году имел в Праге возможность достичь если и не таких блестящих, как в 1812 году, то все же довольно выгодных условий; наконец, уже в 1814 году, на конгрессе в Шатильоне, он мог, если бы только умел вовремя уступить, заключить мир, полезный для Франции, находившейся в отчаянном положении, что позволило бы ему восстановить затем, хотя бы отчасти, свое величие. Ужас, который он сумел внушить всем кабинетам, поддерживал у них до последней минуты решимость идти на переговоры с ним. Это требует некоторых пояснений, и я укажу здесь обстоятельства, хорошо мне известные и подтверждающие правильность моих утверждений. Прежде всего надо перенестись на испанскую границу, где французская армия так мужественно выдерживала неравную борьбу с соединенными английскими, испанскими и португальскими войсками, а затем обратиться к равнинам Шампани.