Мне даже кажется, что Иван нарочно посылает туда Варвару. Она девочка добрая, впечатлительная. Феня ее, конечно, полюбила.
— И он хочет, чтобы его дочь что-то взяла от Фени?
— Немного души ее. Сердца. Он хотел бы, чтобы и Варвара ее полюбила, хотя, конечно, понимает, что это не в его власти.
— И не в вашей? И не во власти Фени?
— Тем не менее все очень стараются.
— Простите, но я почему-то уверен, что с Феоктистой Кузьминичной все будет хорошо.
— Спасибо на добром слове.
— Викентий Сергеич, насколько я понимаю, профессор в курсе вашей затеи с рукописью, правда?
— Я начинаю вас побаиваться, молодой человек... Да, он в курсе. Дом его я не люблю, но рукопись я ему послал. И уж на что совсем не рассчитывал, так это на ответ. Видимо, я по-прежнему плохо его знаю, о чем мне постоянно твердит моя первая жена.
— Разрешите взглянуть?
— Признаться, я не хотел вам показывать. Там слишком много теоретических рассуждений. О сыне так не пишут. Так холодно и отчужденно, я имею в виду.
— Но там же персонаж? Герой, рассказчик?
— Он даже не понял, что записчик — тоже Иван.
— Стало быть, утаите?
— Не тот случай... Пожалуйста, — и, помолчав, добавил: — Между прочим, Сталин был псевдологом. Точнее, параноидальным псевдологом.
«Благодарю вас, Викентий Сергеевич. Весьма признателен, что не забываете старика. Прочел с удовольствием и интересом.
Должен сознаться, что беллетристических книг я уже давно не читаю, и если бы присланная вами рукопись не имела прямого отношения к нашему общему другу, я бы и ее безо всяких угрызений совести пропустил. Теперь же, прочитав, не только не жалею, но и, повторяю, вдвойне благодарен.
Мой давний принцип — никаких оценочных суждений, включая и примитивное «нравится — не нравится». По счастью, мне удалось избежать чрезвычайно распространенной болезни — судить сплеча обо всем, что имеет отношения к художественному творчеству. Я отношу себя к тем немногим, кто склонен считать, что судить, будь то искусство или наука, дело ответственное, требующее подготовки, основательных специальных знаний и пр.
Но о центральной фигуре все-таки выскажусь, хотя я вполне отдаю себе отчет в том, что это не совсем наш Ваня.
Биографический материал записчиком (автором) переработан основательно. Искажения столь серьезны, что ни о каком точном воспроизведении действительности, ни о какой верности фактам и пр. не может быть и речи. И должен сказать, что именно это меня больше всего и заинтересовало в рукописи, иными словами, соотношение правды и вымысла. Разумеется, никто не отнимает у автора исконного права на домысел, весь фокус, по-моему, в дозировке, в разумных или произвольных соотношениях, в том, какая в результате получается дробь, где в числителе факт, а в знаменателе фантазии автора (слишком много воображения, и число окажется бесконечно малым, и наоборот).
У Достоевского в одной из статей есть любопытное наблюдение: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества... В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический». Обратите внимание: «почти первое», «почти всегда». Я думаю, что и сейчас это наблюдение не потеряло своей актуальности. Однако среди нынешних литераторов я не вижу никого, кто бы всерьез попытался сделать этот мотив преобладающим или ведущим в своей книге. А ведь как заманчиво! «Хорошо, если подберешь такие обстоятельства, которые способны пустить в глаза мглу».
И вот мне кажется, что пока рукопись излишне приземлена. Фантазийных мотивов в ней маловато. Мне видится здесь другая основа для главного героя, по-моему, гораздо более интересная. «Даже по рассеянности он не говорил правды» — вот ключ. То есть можно выйти на тип или характер, очень занимающий психологов.
«Плут» — не совсем точно. Скорее мифоман. Или псевдолог.
Вот как его описывает Ганушкин.
«Чаще всего это люди, которым нельзя отказать в способностях. Они сообразительны, находчивы, быстро усваивают все новое, владеют даром речи и умеют использовать для своих целей всякое знание и всякую способность, какими только обладают. Они могут казаться широко образованными, даже учеными, обладая только поверхностным запасом сведений, нахватанных из энциклопедических словарей и популярных брошюр... Самой роковой их особенностью является неспособность держать в узде свое воображение... Лгут они художественно, мастерски, сами увлекаясь своей ложью и почти забывая, что это ложь... Лишь часть их лгут наивно и невинно, как дети... Большинство извлекает из своей лжи и осязательную пользу. Таковы многочисленные аферисты, выдающие себя за путешествующих инкогнито, значительных людей, таковы шарлатаны, присваивающие себе звания врачей, инженеров и пр., таковы шулеры и подделыватели документов...» Таковы, добавлю от себя, некоторые вожди народов.
Извините за длинную цитату — на старости лет я сделался брюзгой. Надеюсь, вы поймете меня правильно. Я далек от того, чтобы считать нашего Ваню, так сказать, типичным представителем псевдологов. Но сходство у героя рукописи есть — вы не находите?
Более того, и оставаясь таким, как в рукописи, герой мне интересен. Тут я придерживаюсь мнения, как и мои здравомыслящие коллеги: в тот самый день, когда больше не будет полунормальных людей, цивилизованный мир погибнет — не от избытка мудрости, а от избытка посредственности.
Ваш Р. Жагин».
— И последнее, Викентий Сергеевич. Инну я видел своими глазами. В каком году ее увезли за границу? И что за болезнь? Отчего она умерла? Ее неудачно оперировали?
— Бедная девочка... Точного диагноза, по-моему, так и не поставили. Предположительно: паралич нижних конечностей, еще что-то... Не дай бог видеть. У меня начиналось головокружение. Почти обморочное состояние... А Феня таскала ее, кормила, мыла... В каком году?.. Минутку... Вернулся я в пятьдесят пятом. А она... да, в пятьдесят седьмом. Иван перешел в девятый... В общем, сложная история. Я мало что знаю. Родион поднял на ноги всех влиятельных знакомых. Увы. Здешние врачи не говорили ничего утешительного, девочка угасала, и кто-то брякнул, что за границей лечат. Но ни его, ни Феню во Францию не пустили. Инну повез какой-то чекист как свою невесту — Родион доверял этому человеку... А потом, когда она вскоре там умерла... он, помню, рвался, как сумасшедший, едва не наделал глупостей... Его не пустили. «Надежные люди» привезли ему урну с пеплом... И вот тогда, после похорон, я думаю, как ученый он и кончился, остался доживать свой век угрюмый, чрезвычайно брезгливый беспомощный старик... Да,