написать лучше. Я знаю, это просто ребяческие почеркушки, но подожди, Чиано, я ведь только учусь…
— Да нет же, это вовсе не глупости. В том-то все и дело! Он мне очень понравился. Настолько, что я отослал его одному знакомому.
— О, — пораженно пробормотала Катерина, — кому?
— Ты его не знаешь. Он живет в столице. Его зовут сеньор Корреа, он руководит одним маленьким литературным журналом.
— Каким?
— Ну, маленьким журналом под названием «Салон».
Катерина зажала обеими руками рот и взвизгнула, как десятилетняя девочка.
— Так вот, сеньор Корреа согласился со мной, что рассказ неплох. Так хорош, что он решил его опубликовать.
Катерина не двигалась. Теперь она сидела очень тихо, не отнимая рук от лица, сжав ими нос, будто надела кислородную маску. Сеньор Вальдес увидел, что ее глаза наливаются слезами.
— Нечего плакать, — ворчливо сказал он, доставая из кармана брюк чистый носовой платок — белый. Шелковый синий платок, который он держал в нагрудном кармане пиджака, он решил приберечь. — Но мне кое-что надо тебе объяснить.
Катерина промокнула глаза платком и счастливо улыбнулась ему сквозь слезы.
— Прежде всего возьми это, — он расстегнул бумажник и достал чек сеньора Корреа. — Это гонорар за рассказ.
Он протянул сложенный чек, и Катерина взяла его с осторожностью, с какой саперы подходят к неразорвавшейся мине.
— Не может быть, — сказала она.
— Поверь, все правильно.
— Но это же чек на четверть миллиона корон!
— Правильно.
— Боже, на эти деньги я могу купить себе машину или заплатить за квартиру на годы вперед!
— Поступай, как считаешь нужным. Положи их в банк, оставь на черный день. Единственное, о чем я прошу, — не трать на путешествия — я хочу, чтобы ты была рядом, — и на квартиру их выбрасывать тоже не стоит. Ты ведь будешь жить со мной!
— О, Чиано, я не могу в это поверить! О спасибо, тебе! О! Спасибо!
— Подожди благодарить. Разве мама не говорила тебе, что оборотная сторона есть у всего — как у несчастий, так и у счастливых событий?
Катерина непонимающе посмотрела на него.
— Катерина, мне очень жаль, но произошла чудовищная ошибка. Я хотел тебе помочь. Я запечатал твой рассказ в конверт и послал в «Салон», а там — не понимаю, как это могло случиться, — кто-то из редакторов, а может, сам сеньор Корреа, решил, что это мой рассказ.
Катерина сказала грустно:
— Теперь понятно, почему они столько заплатили. — Она пыталась храбриться; так ученик, которого учитель только что выпорол перед всем классом, изо всех сдерживается, чтобы одноклассники не увидели его слез. — Что же, мне все равно было приятно услышать хорошие новости — жаль, что счастье продлилось недолго. Как ты думаешь, он захочет напечатать его, когда узнает, кто автор? Нет, я понимаю, что теперь он заплатит гораздо меньше, да пусть бы и вовсе не платил! Мне это неважно.
Вздохнув, он посмотрел на Катерину, пытаясь силой воли заставить ее понять.
— Все не совсем так. Понимаешь, он уже напечатал рассказ. Твой рассказ занимает ведущее место в последнем выпуске «Салона».
— То есть как?
— Катерина, твой рассказ напечатали в 'Салоне», потому что сеньор Корреа решил, что автор его — я.
Она нерешительно взглянула на него, потом посмотрела себе под ноги и снова на него.
— Да что же это значит, в конце концов?
— То, что я только что сказал. Сеньор Корреа напечатал твой рассказ и поставил под ним мое имя.
— Ну что же, надо срочно сказать ему, что он ошибся. Мы же можем это исправить?
— А как это можно исправить сейчас? Слишком поздно. Журнал вышел. Он вышел, продается везде — в магазинах, ларьках, уже поступил в библиотеки и читальные залы.
— Ну и что?
— А то, что я хочу, чтобы ты поняла, что исправить это уже невозможно. Господи, ты бы видела этот журнал? Как жаль, что я не захватил его… Твой рассказ там — чуть ли не единственное произведение. Везде, повсюду — только о нем и разговоров. Точнее, везде мое имя, рекламирующее твой рассказ. Они даже наняли художников, чтобы его проиллюстрировать. Несколько страниц иллюстраций. А остальные полжурнала занимают литературный обзор, какой важный вклад твой рассказ внес в современную литературу.
Катерина тихо заплакала.
— Что теперь они могут сделать? Извиниться перед читателями за то, что не различают писательских стилей? Что не смогли отличить твое произведение от моего? Это же значит подписать себе смертный приговор! Если бы ты сама послала им рассказ, они бы его даже не прочитали, а теперь…
Катерина крикнула:
— Не в этом дело!
На другом конце гравиевой дорожки доктор Кохрейн поднял голову от газеты.
Сеньор Вальдес положил ладонь на руку Катерины.
— Ну скажи мне, в чем дело.
— Не прикидывайся дурачком, Чиано! Ты сам прекрасно понимаешь!
— То есть дело в том, что ты хочешь, чтобы люди знали, что это твой рассказ.
— Это и так понятно!
Доктор Кохрейн повернулся на скамье и посмотрел в их сторону. Если он и узнал их, то не подал виду.
— Катерина, но ведь ты хотела, чтобы люди читали твой рассказ, правда? Так вот, люди читают его сейчас, больше людей, чем ты считала возможным, обсуждают его и думают о нем.
— Они читают твой рассказ, думают о твоем рассказе.
Доктор Кохрейн приложил ладонь к глазам, защищая их от солнца, и с неодобрением вгляделся в источник шума.
— Не могу поверить, — горячо заговорила Катерина, — просто поверить не могу! Как такое вообще могло произойти? Неужели они там, в редакции, такие тупые? Никто не мог бы вот так, случайно, перепутать имена.
— Ты же не думаешь, что я специально поставил свое имя под твоим рассказом? Ты что, считаешь, что я способен украсть у тебя авторство? Смотри, я ведь отдал тебе деньги!
— Да не нужны мне дурацкие деньги!
— Ах вот как! Деньги нам не нужны! Нам нужна лишь слава!
— Да пошел ты, Чиано!
— Подожди, Катерина, позволь мне сказать тебе кое-что. Все это не имеет значения. Поверь. Тебе кажется, что имеет, но на самом деле — нет. А вот деньги — другое дело. Деньги всегда нужны. И я отдаю тебе эти деньги и обещаю, что больше ты никогда в жизни не будешь бедствовать. А насчет авторства… То, что это сделала ты, — вот что самое важное. Рассказ не изменится, какое бы имя под ним ни поставили. И плевать, что будут говорить дураки-академики.
— Тебе хорошо говорить, Чиано — у тебя есть и деньги, и слава! И ты хочешь убедить меня, они — суета и тлен? Хочешь сказать,