Читать интересную книгу О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания - Михаил Нестеров

На московской выставке «Мира искусства» были превосходные портреты Серова с М. А. Морозова, с Государя Николая Александровича в красном английском мундире его имени полка. Этот портрет, благородный по затее, был по сходству менее тонок, чем тот, что в тужурке у стола[313]. Были нарядны яркие, опять красные «Бабы» Малявина. Было много Рериха, был Сомов, значительно менее живой, чем раньше[314].

Ожидалась выставка «36-ти» с Виктором Васнецовым, с москвичами, отделившимися от Дягилева[315].

В Киеве я еще поработал над своей «Св<ятой> Русью», переписал Христа. Так прошел год 1902.

Абастуман и Гагры. 1903

Новый, 1903 год мы встретили в Киеве.

Я негодовал на «Новое время». Сотрудники его М. Иванов и Н. Кравченко писали фельетоны об искусстве[316]. Оба были нетерпимы, мало понимали происходившее в художестве того счастливого времени, злобно кидались на все и на всех.

В конце января нового года я с женой уехал в Абастуман через Москву — Тифлис. В Москве шумели Леонид Андреев, Горький. Леонид Андреев не казался мне большим талантом. Искусственное, надуманное мешало ему стать в уровень с теми, с кем любил он фигурировать: с Шаляпиным, с Максимом Горьким, достигшим к тому времени полного развития своего дарования.

Увидел в Художественном театре «На дне». Новизна темы, красочный быт, отличная передача пьесы, Москвин — Лука — мужик лукавый, балагур, себе на уме, как-то по своему, по-мужицки, хитро ладивший с Богом, Качалов — Барон, Книппер — Настенька с ее рыцарем Гастошей… Чтобы оценить тогда Горького как сценического писателя, надо было посмотреть пьесу у Станиславского. Тогда Художественный театр казался уголком новой, еще невиданной, несуществующей жизни, где не было актеров, были люди, хорошие и худые — всякие люди.

Приехав в Абастуман (в который раз, я и счет потерял), я застал половину орнаментов законченными. Церковь, благодаря золотой инкрустации по белой, как бы слоновой кости стене, становилась нарядной, «пасхальной». На другой день я принялся за работу, но только что вошел во вкус, как получил телеграмму из Гагр, куда меня приглашала приехать принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская, тогда председательница Общества поощрения художеств.

Была зима. На Черном море, по которому мне надо было плыть до Гагр, были штормы. Пароходы от Батума до Новороссийска совершали неправильные рейсы, и все же ехать было надо.

Телеграфировал, что выезжаю тогда-то, и, через несколько дней, пустился «по морю, по океану в царство славного Салтана», мечтая, когда же наступит конец моим скитаниям…

Волею Нептуна проплавал по морю вдвое больше положенного. Шторм не дал мне высадиться у Гагр, проехал до Новороссийска, и лишь на обратном пути, с огромными трудностями, мне удалось попасть на берег.

Гагры — высочайший каприз, вызванный ловкими людьми в воображении предприимчивого, беспокойного Принца Александра Петровича Ольденбургского. Врачи уверили Принца, что лучшего климата для санатория зимнего и летнего не найти не только на Черноморском побережье, но и в целом свете. Доверчивый, безукоризненно честный, безалаберный и чрезмерно деятельный Принц во все поверил. Добыл денег, что-то много, говорили, миллиона четыре, и принялся за дело. Оно закипело.

Принц бросил Петербург и с преданной, умной своей супругой перебрался на зиму в Гагры, стал творить там чудеса. Гостиницы, парки, дворцы вырастали там, как по волшебству. Одновременно вырубали окрестные леса, где в болотах оказалась малярия, кавказская лихорадка (в образцовом-то курорте!). Но Принц не унывал. Уныние вообще не было ему свойственно. Его обманывали, обманщики попадались, их гнали вон «в 24 часа», работа снова кипела с новыми людьми.

Однажды ему доложили, что в двух шагах от его резиденции (он жил в гостинице, прежде всего выстроенной) нашли руины древней базилики, якобы сооруженной Св. Ипатием — просветителем Гагр в первые века христианства[317], что места те некогда посетил Иоанн Златоуст и прочее, и прочее… Все было так интересно, а главное «бесспорно» и фантазия принца закипела в ином направлении…

Было решено восстановить базилику. Это не было трудно: она была невелика. Соорудили в ней какой-то якобы примитивный иконостас из местного камня. Оставалось написать в иконостас образа. Кто-то сказал, что где-то близко, на Кавказе работает сейчас Нестеров. Справились — в Абастумане. Послали телеграмму туда.

И вот, преодолев морскую стихию, я предстал перед ясные очи принца и принцессы Ольденбургских, таких любезных, простых, быть может, самых «демократических» из всех принцев вселенной.

Мне была показана новая Ницца — Гагры и базилика Св. Ипатия Гагрского, объяснили мне цель приглашения. Я должен написать образа для «примитивного» иконостаса, их четыре и еще Царские врата…

Внимание и любезность хозяев чрезвычайны. Как гостя, меня приглашают к Высочайшему столу, я живу в той же гостинице, где живут Августейшие хозяева, а шторм тем временем не только не унимается, не утихает, а все увеличивается…

И вместо одного-двух дней я живу в Гаграх чуть ли не неделю. Скука страшная… По вечерам все приближенные их Высочеств собираются у них в комнатах, затевают от скуки шарады и другие игры.

Я к подобного рода играм туп невероятно, о чем с полным простодушием и заявляю. Меня от них освобождают, я провожу время с Принцессой в разговорах об искусстве, литературе, театре. Собеседница моя не чужда всего этого, ведь не даром она дочь Великой Княгини Марии Николаевны — покровительницы искусств, бывшего президента Императорской Академии художеств…

Однако всему наступает конец. Утром мне говорят, что часа в 4–5 должен из Одессы в Батум пройти «Пушкин», что шторм становится меньше. Есть надежда, что пароход остановится для принятия почты в открытом море и тогда… Ну посмотрим, что тогда.

Уже стемнело, когда показался «Пушкин». Пустили сигнальную красную ракету, чтобы тот остановился. Последовал ответ, что почта будет принята. Дали знать мне, что, если я желаю, могу ехать вместе с почтой на большой фелюге.

Я откланялся Августейшим хозяевам и отправился с багажом к морю, к пристани, откуда должна была отплыть наша фелюга. Там все было готово. Собралась толпа. Матросы, какие-то турки, просто зеваки. Прибыл и юноша-почтальон со своим кожаным мешком с почтой…

Из разговоров чувствовалось, что наше путешествие рискованное. Огромные волны вздымались, разбиваясь о скалы, накатываясь на песчаный берег. Юноша-почтальон без признаков какого-либо страха собирался в путь. Дело было за мной. Что же, — чему быть, того не миновать. Я тоже готов отправиться к «Пушкину», пускавшему время от времени нетерпеливые красные ракеты.

Погрузили в фелюгу почту, положили и мой багаж. Влезли в нее с десяток здоровенных турок, взялись за весла, было предложено и мне с почтальоном влезть туда же. Влезли, сели.

Матросы и турки, что остались на суше, взялись за корму фелюги и ждут, когда большая волна накатит на берег, когда наша ладья очутится в воде, и вот тогда-то дружно с гиканьем оттолкнут ее от берега, а там — Божья воля. Огромная, как гора, волна набежала, раздались дикие крики, и мы полетели куда-то вверх, высоко, высоко, нырнули в бездну, опять взлетели вверх и очутились в открытом море, среди разъяренной стихии…

Этот момент был незабываемый. Страх потерять жизнь, потерять все исчез. Какая-то необъяснимая отвага охватила душу. И мы летели, не говоря ни слова… Турки напряженно внимательно работали огромными веслами, и мы ближе и ближе подходили к «Пушкину».

Вот мы у его борта, спускают веревочную лестницу. Юноша-почтальон отважно ловит ее, поднимается на борт. Турки подают почту, мой скарб, а потом и я, ничтоже сумняшеся, ловлю лестницу и карабкаюсь по ней на борт парохода.

«Пушкин» дал сигнал к отплытию. Нашу фелюгу уже отнесло далеко в сторону, «Пушкин» пошел к Батуму.

На пароходе много было больных. Я морской болезни подвержен не был, сейчас же устроился в своей каюте и крепко заснул.

Через полтора суток мы благополучно прибыли в Батум, а оттуда я через ст<анцию> Михайловскую-Боржом вернулся в Абастуман, где немало поволновались за «отважного мореплавателя». Так кончилась моя первая поездка в Гагры, мое знакомство с принцами.

Надо спешно начинать работать: упущено так много драгоценного времени. Опять пошли рабочие дни, они сменялись субботними или воскресными поездками за пределы Абастумана. Мы радостно выезжали из нашего ущелья. Перед глазами на много верст расстилалась долина, видны были ближние и дальние горы. Мы отдыхали на солнце, оно так щедро разливало свои лучи по широкому простору берегов Рионы и Куры.

Налюбовавшись, отдохнувши, мы снова ехали в свой мрачный коридор. В свободное время читали. Я выписывал только что появившийся перцовский «Новый путь»[318], где тогда группа интересных писателей с Розановым[319] во главе, казалось, найдет новый путь к познанию России, россиян, их скрытых дум, заветных чувств, мыслей. Откроет тайну, давно утерянную, как любить Божеское и человеческое.